Эти слова матери, отправлявшей двух своих детей в последний путь, были сегодня утром во всех газетах. Я долго и тщательно их обдумывал. Мне кажется удивительным, что во время, когда язык находится в состоянии полного разложения, простая женщина смогла произнести фразу такой неотразимой силы.
Событие относилось к разряду происшествий. Двух молодых рабочих, братьев, сошедших с пути истинного и совершивших какое-то преступление, выследили по горячим следам. Полиции удалось оцепить дом, где они укрылись, и в ходе длительной перестрелки братья были убиты.
Я предполагаю, эту женщину привели к сыновьям уже после заседания комиссии, которая собирается в таких случаях. Жандармерия, прокуроры, врачи уже выполнили свой долг и еще не успели разойтись, оставаясь в зале вместе с репортерами и просочившимися, как всегда, зеваками.
Трудно представить, что в таком ужасном положении ввиду неумолимого общественного мнения и государственной власти отец обнаружил бы свои родительские чувства. Чтобы сохранить лицо, он должен был бы продемонстрировать скорбь или же резко отмежеваться, дав понять если не словами, то хотя бы поведением, что сыновья пошли не в него.
В словах же матери речь идет исключительно о материальном и субстанциальном отношении; она узнает и признает сыновей, и в ее прощальных словах не находит никакого отражения морально-правовой мир с его разделением людей на добрых и примерных, с одной стороны, и убийц и преступников — с другой. Здесь четче всего обнаруживается не только различие между трагическим и просто печальным, но и различие между трагическим и моральным миром.
Вместе с тем в этой фразе чувствуется явное превосходство над государственным порядком — нечто похожее на силу тяготения, для которой не существует препятствий. Любопытно, сколь бессодержательными и сомнительными оказываются в сравнении с ней законные процедуры с их ритуалами и формальностями. Впервые я осознал это во время гражданской войны — революции носят безусловный характер, пока в дело не вмешиваются матери. И вот тогда бывают мгновения, когда даже самые лучшие части опускают оружие. Когда женщины преодолевают страх, ход событий становится похож на могучее и бесформенное движение древних ледников.
Размышляя над этой фразой, замечаешь ее глубокую правоту, начиная с безошибочного выбора слов и кончая положением и последовательностью гласных. Так, во второй ее части интонация плача, выраженная тремя подчеркнутыми гласными, скачками спускается на три ступени. А в самом начале проскальзывает нечто очень странное и невероятное, скрытое ликование в связи с обретением того, что уже никто и никогда не отнимет. Жизненный путь мужчины видится как траектория летающих рыб: вырываясь из стихии, они переливаются всеми своими красками, чтобы так же стремительно вернуться обратно в глубину, к матери.
Впрочем, рассматривая этот случай, я пришел к еще одной мысли: когда я слышу, что были задержаны
Понимание этой противоположности, быть может, дает нам маленький ключ, с помощью которого отдельный человек может определить, пожалуй, даже вернее, чем с помощью телесных признаков, принадлежит ли он к древней расе и в какой мере он к ней принадлежит.
Наряду с теоретическим скептицизмом философов существует более опасный созерцательный скептицизм — весьма далекий от принятой нормы взгляд, возможный лишь потому, что природа недостаточно точно кроит одежды, предназначенные для жизни. В результате в швах остаются лишние лоскуты материи. Например, рыба, разделанная кухаркой, продолжает прыгать на раскаленной сковороде. Подобным же образом испытывают лишние ощущения и люди, оказавшиеся в ситуации, лучшим выходом из которой был бы обморок, как, скажем, при падении в пропасть.
Однако то, что для нашей естественной жизни избыточно и болезненно, в сфере духовной приводит к невероятным открытиям. Удивление может достигать такой степени, что способно оттеснить страх; в таких случаях как бы приподнимается тонкая вуаль, почти всегда скрывающая от нас мир. Поэтому говорят, что в эпицентре циклона царит совершенный штиль. Там можно видеть вещи в неподвижном, более ясном и отчетливом свете. В таких точках мы видим то, что обычно видеть запрещено, ибо достигшая своих пределов действительность подобна зеркалу, которое неспособно утаить обман.
Мне вспоминается, что такая же тишина воцарялась и на войне сразу вслед за штурмом первой окопной линии. После урагана артиллерии, после сигнала к атаке, после столкновения с врагом лицом к лицу наступал отлив. Бешеное бурление битвы, достигнув своей высшей точки, сменялось внезапным затишьем. Актом уничтожения противника завершалось и вместе с тем устранялось сценическое действие борьбы, и поле битвы на какое-то время становилось похожим на муравейник, застывший в бессмысленной суете.
