минуту он был просто страшен. До конца своих дней не забуду ощущения ужаса от его вида. Великолепная голова, которой я так всегда восхищался, теперь была гневная, полная злобы; он изрыгал проклятия — поверьте мне, я слышал своими ушами.
Сын, растерянный, испуганный, беспомощно озирался, ища, куда бы спрятаться. Но прятаться было негде. Разве что за редким тростником, который рос по краю болота. Увы, бедняга был так туп: он кинулся к тростникам и, весь съежившись, пригнулся за ними, считая, что отныне он в безопасности. Смотреть на это было невыносимо.
Я только собрал все свое мужество, готовясь вмешаться, как вдруг отец внезапно остановился, будто на ходу сдержал бег, затем повернул обратно и возвратился к мосткам, продолжая на пути что-то ворчать и проклинать Сына. Сын следил за ним из своего тростникового укрытия, потом снова двинулся на болота. Судя по всему, в его дурацкой башке была навязчивая мысль — вернуться домой.
Я поглядел вокруг. Ни души. Некого позвать на помощь. Но если бы даже я и пошел на ферму и уговорил кого-нибудь из рабочих пойти со мной, мне посоветовали бы не встревать, сказали бы, что отца сейчас в его состоянии лучше оставить в покое и что Сын достаточно взрослый и в любом случае может постоять за себя. Он сейчас почти как отец. Вполне может дать сдачи. Но я-то понимал, что на деле все гораздо сложнее. Сын был не боец. Он не умел драться, даже не знал, как это делается.
Я еще довольно долго ждал у озера, но ничего не случилось. Стало темнеть. Оставаться дольше было бессмысленно. Отец с матерью ушли с мостков домой. А Сын все еще стоял на болоте, на самом краю озера.
Я тихо окликнул его: «Все без толку. Он все равно тебя не пустит. Возвращайся в Понт — или же туда, откуда ты пришел. В любое место, куда угодно, но только уходи отсюда».
Он поглядел на меня все с тем же странным растерянным выражением, и я видел, что он ни слова не понял из того, что я сказал.
Больше я ничего не мог сделать и поэтому пошел домой. Однако весь вечер мысль о Сыне не давала мне покоя. И утром я снова отправился на озеро, прихватив с собой для храбрости палку. Не то чтобы я всерьез думал, что можно пустить ее в ход. И уж во всяком случае не против отца.
Все же я надеялся, что за ночь они придут к какому-то согласию. Сын теперь находился дома, под боком у матери, а отец бродил вокруг в одиночестве.
Должен признаться, когда я думал об этом, я испытывал облегчение. В конце концов, что я мог сказать им или сделать? И если отец не хотел, чтобы Сын вернулся, это было его дело. А если Сын был настолько глуп, что пошел туда, это опять же было частное дело Сына.
Но я во многом винил мать. Кто, как не она, должна была сказать Сыну, что он мешает отцу и что отец не в том настроении, и поэтому ему лучше держаться от него подальше, пока все не образуется и не встанет на свои места. Я никогда не был высокого мнения о ее уме. Мне всегда казалось, она не способна проявить характер ни при каких обстоятельствах.
И все-таки я думал, раз они пришли к соглашению, они будут его придерживаться хотя бы какое-то время. Сын крепко прилепился к матери — полагаю, он помогал ей по хозяйству, хотя и не уверен… Отец оставил их в покое и все больше проводил время в одиночестве.
Он теперь часто сидел у мостков, сгорбившись, и глядел на море каким-то странным и, я бы даже сказал, зловещим взглядом. Он более чем когда-либо выглядел одиноким и неприкаянным. И мне это не нравилось. Я не знаю, какие мысли зрели в его голове, но уверен, что они были недобрые. Мне вдруг стало казаться, что целая вечность прошла с той поры, когда он, мать, дети ходили удить рыбу, — счастливая дружная семья. Сейчас в этой жизни все для него переменилось. Его бросили одного, так как мать с Сыном были вместе.
Мне было его жаль, но одновременно меня не покидал страх. Я чувствовал, что такая неопределенность не может длиться долго и что-то должно произойти.
Как-то раз я пошел на пляж собрать дрова, выброшенные бушевавшим всю ночь ветром, и когда по привычке поглядел на озеро, то обнаружил, что Сына возле матери нет. Он стоял там, где я его увидел в тот первый день, — у самого края болота. Он был такой же огромный, как отец, и если бы только он понимал, как употребить свою силу, то мог бы пустить ее в ход и потягаться с отцом в любой момент, но у него не было мозгов. И вот теперь он снова торчал на болоте, этот здоровенный, насмерть перепуганный дурачок, а на другом берегу стоял отец и в упор глядел на Сына, и по глазам его было видно, что он замыслил убийство.
Он убьет его, сказал я себе. Не знаю только где, как и когда — может быть, ночью во сне или же днем во время рыбной ловли. Мать — пустое место, она не может ничему помешать. Бесполезно взывать к ней. Если бы у Сына была хоть капля здравого смысла, он бы ушел…
Я следил за ним и ждал до наступления темноты. Но все было спокойно.
Ночью шел дождь. Утро было серое, холодное, туманное. Декабрь повсюду вступил в свои права — деревья стояли голые, беззащитные. Я только во второй половине дня попал на озеро — небо прояснилось, и солнце сияло в водянистом мареве, как это бывает зимой, вспыхивая, перед тем как опуститься за море.
Я сразу увидел отца и мать. Они стояли рядышком возле своей развалюхи и смотрели, как я иду. Сына с ними не было. Не было его и на болоте, не было у озера.
Я перешел через мост и двинулся вдоль правого берега озера; у меня с собой был бинокль, но Сына я не нашел.
А потом я его увидел. Цепляясь руками и ногами, я спустился по крутому склону к воде, пересек болото и дошел до места, где он лежал за тростниками.
Он был мертв. На теле была большая рана, а на спине запекшаяся кровь. Он пролежал здесь всю ночь, и тело намокло от дождя.
Вы, наверно, подумаете, что я совсем спятил, но я не выдержал и разревелся, как последний идиот, а потом крикнул через озеро отцу: «Ты убийца, ты кровавый, проклятый Богом убийца!» Он не ответил. Даже не шелохнулся. Так и стоял со своей половиной возле шалаша и, не отрываясь, следил за мной.
Вам, наверное, любопытно будет узнать, что сделал я. Я вернулся домой, принес лопату и выкопал могилу для Сына в тростниках за болотом, а потом произнес молитву, которую сам сочинил, так как не очень хорошо представлял, какую религию он исповедовал. Когда я кончил, я поглядел через озеро на отца.
И что же, вы думаете, я увидел?
Я увидел, как он склонил свою большую голову, нагнулся к жене и обнял ее. Она протянула к нему голову и тоже обняла его. Это был реквием и одновременно благословение, искупление и воздаяние хвалы. Каким-то непонятным образом они знали, что сотворили зло, но теперь все было кончено, потому что я предал земле Сына и он ушел. Они теперь были свободны и снова вместе, больше не было третьего, который стоял бы между ними.
Они двинулись на середину озера, и вдруг я увидел, как отец вытянул шею и забил крыльями, потом сильным мощным движением оторвался от воды, а мать последовала за ним. Я смотрел, как два лебедя летят к морю навстречу закатному солнцу, и, поверьте мне, никогда в жизни я не видел зрелища прекраснее: два лебедя, летящие в пустынном небе среди зимы.
