— При наших-то порядках и козел способен диплом получить.
— Это вы слишком, однако!
…Мы не властны над памятью.
Возьмем того же Бублика. Он бы и не прочь начисто забыть школу, детство, студенчество, но прошлое напоминало о себе иногда вроде бы и совсем без повода. Подумалось: «К чему это Байкалов явился? Необъяснимо, можно сказать, явился, однако ведь и не к добру». — Аким Никифорович еще раз осмотрел себя, постарался нагнать на лицо выражение усталой значительности и нажал кнопку звонка.
В прихожей, квадратной, светлой, с большим зеркалом по правую руку, встретила гостя пожилая женщина. Она, сложив руки под фартуком, смотрела весело и добро. Голова женщины, пенисто седая, пышная, была похожа на одуванчик. Бублик шаркнул ногами о мокрую тряпку у порога и кивнул. На душе его враз полегчало: «Такая хорошая тетка!» — подумал он и еще раз кивнул — для пущей важности и подстраховки.
— Мне б Григория Лукьяновича на минутку?
— Он дома, — хозяйка жестом, полным доброжелательности, с улыбкой показала на коридор, ведущий вглубь квартиры. — Там они, в шахматы играют. Приболел что-то мой Лукьянович, знаете ли.
— Прискорбно! — сказал Бублик, разуваясь. Лицо его набрякло и покраснело. — И сильно приболел?
— Простуда.
— Счас у всех простуда — весна.
— Весна, да.
— У меня вот мать все жалуется — кости, говорит, мозжат. Счас у всех простуда.
— Сюда, пожалуйста.
Бублик разулся, присев на корточки, чтобы не выпала из кармана бутылка, поправил волосы перед зеркалом, пошел в носках и на цыпочках за хозяйкой.
Григорий Лукьянович Лютиков сидел в кресле, колени его прикрывал серый плед. Был Лютиков могуч, внушителен и аристократичен, как, например, Федор Шаляпин в старости. От дяди Гриши веяло спокойной силой и достоинством, волос на его большой голове не посекся, лежал он в стихийном, как говорят, беспорядке, черный впроседь, и не портил общего весьма благородного облика. Всякий, кто встречал старика в кабинетной тиши или на шумном перекрестке, обязательно склонялся к твердому умозаключению, что этот величественный человек знавал славу и лучшие дни. Особой славы, как известно, Григорий Лукьянович не знавал, но не в том суть.
Напротив дяди Гриши, по другую сторону квадратного столика, сидел сухой человек с лицом острым и сердитым; На сердитом том лице господствовал нос — тоже острый и тоже сердитый. Нос нависал монументально и давал еще лицу выражение брезгливости. Создавалось такое впечатление, что приятель дяди Гриши только что нюхал тухлое яйцо. Это был дядя Ваня по прозвищу И Другие. Старики играли в шахматы.
Дядя Гриша кивнул Бублику на стул и сказал, обращаясь к дяде Ване:
— А мы вот так походим!
— А мы вот так!
— А мы вот так!
Потом дядя Гриша засмеялся тихим смехом и задрал голову к потолку:
— Опять, Иван, мат тебе! Ты сегодня что-то совсем бестолковый?
Дядя Ваня как-то неуверенно вынул из кармана платок, обмотал его воронкой вокруг носа, подышал громко, наморщив лоб, хотел, видимо, чихнуть, но не чихнул, спрятал платок назад и вздохнул.
— Не заболел разом? От меня ведь можно заразиться, Ваня, говорил тебе — садись подальше, так не послушал.
— А я и не больной вовсе.
— Чего же проигрываешь подряд?
— Голова не варит сегодня что-то — наверно, к перемене погоды.
— Может, оно и так, — миролюбиво согласился дядя Гриша и тут вспомнил про Бублика, поворотился к нему, подправил плед на коленях. Под пледом были тапочки из велюра с бантом посередке. Симпатичные тапочки, пошитые для уюта и благополучной домашности. Бублик туго покашлял и привстал:
— У меня к вам дельце, Григорий Лукьянович…
— Без дельца к нам не ходят, — ответил дядя Ваня и приоткрыл рот, ощупывая двумя пальцами, с нежностью, кончик носа.
— Оно понятно, — сказал Аким Никифорович: — Вы — люди заметные.
— Ты короче! — отрезал дядя Ваня и чихнул вяло, почти неслышно, будто кот.
— Я к вам, собственно, от профсоюзов, — начал скороговоркой Бублик, клонясь и нащупывая рукой у груди холодную бутылку, принесенную с собой. — Просьба у меня к вам великая. У нас к вам, так вернее будет.
— От каких таких профсоюзов? — спросил дядя Ваня, подозрительно сощуриваясь.
— От строительных. Я представляю трест Гражданстрой.
— Что-то я не видел таких в тресте?
— Дай, Иван, человеку изложиться, — сказал дядя Гриша благодушно. — Зачем перебиваешь?
— Не видал я таких молодцов в тресте!
— С просьбой я к вам. Дело, значит, такого свойства. Деликатного, я бы подчеркнул, свойства…
— Не видал я таких в профсоюзе!
— Есть у нас санаторий для детей со слабыми легкими, для туберкулезных, если говорить откровенно, детей…
— Нет у них такого санатория! Есть загородный интернат для детей с дефектами речи!
— И вот мы подумали: приближается весенний праздник — Первомай…
— Интернат этот по линии просвещения, трест же шефствует — это верно.
— Да помолчи ты, ради бога, Иван!
— Он врет, Гриша! Для заик интернат предназначен, я же в курсе. Выдумал — чахоточные дети, это в наше-то время, дурак!
…— И вот родилась у нас, значит, мысль подарить ребятишкам новую мебель за наличный расчет.
— Там племянник мой учился — Олег… Ты же знаешь его, Гриша? Женат теперь, а все одно заикается, будто каша у него во рту горячая. И особенность одна наблюдается: когда матерится, все у него ладно идет, как у Левитана по радио.
— И родилась у нас, значит, мысль подарить мебель. Арабскую.
— Верно, поступали недавно арабские стенки, — пояснил дядя Ваня исключительно для дяди Гриши, не обращая на Бублика ни малейшего внимания. — Помню.
…— Стенка эта с музыкой, открываешь дверцу и — песенка льется. Приятно же! — Бублик осторожно, как на похоронах, сел, терзаемый сомнениями: выставлять бутылку тотчас же или чуть позже? Обычно внутренний голос подсказывал, как быть, а тут внутренний голос молчал. — Приятно же, когда музыка играет. Дети это любят.
— Слушай, Гриш, я все про Олега, про племяша-то. Еще одна особенность: на жену когда лается, тоже все ясно произносит. Ить надо же так! А на работе, он слесарь при автобазе, сплошное заикание. Ни хрена не разберешь, ну — чисто обезьяна: бу-бу, а, ы-ыы. Так и не вылечился. Я его в санаторий устраивал.
Бублик тем временем пока что утвердился в мысли: с бутылкой высовываться рановато. Дядя Гриша смотрел куда-то поверх головы гостя рассеянно и грустно. Бублик, чтобы отвлечь державного старика от побочных всяких думок, сказал громко:
— Для детей стараемся, без корысти!
Дядя Гриша не очнулся, зато дядя Ваня был начеку:
— Врет он! Чтоб профсоюзы да мебель не достали — быть такого не может! Ты, молодой человек, туфли на высоком каблуке носишь?
Акима Никифоровича последний вопрос озадачил и растревожил:
