пляж в шубе явиться. Вполне сравнимо.
Проезд имени Ворошилова был закраинный, узкий, тенистый и тихий, поэтому без малого за квартал Аким Никифорович услышал лихие песенные разливы, производимые гармонью. Посреди улицы толпился люд, Бублик, как все стоявшие на тротуаре и проезжей части, задрал голову и увидел на балконе гармониста в полосатой рубахе, напоминающей морскую тельняшку. Оригинал тот, склонившись к мехам, играл «под чинарой густой мы сидели вдвоем». Хорошо в общем-то у него получалось.
В деревянном павильоне через дорогу торговали пивом, и Бублик взял кружку, чтобы утолить жажду, заодно и сосредоточиться перед ответственной встречей: что ни говори, а шанс-то был последний. Если сегодня оступишься, то уже не встанешь. Такая вырисовывалась ситуация. Пиво было теплое и кислое. Народ, молодежь-холостежь и постарше товарищи толпились перед павильончиком, чувствовалось, не из-за питья, они слушали гармошку. Блондин в спортивном костюме, живущий, видать, неподалеку, сидел на ящике с надписью «не кантовать!» и, закрыв глаза, покачивался в такт музыке, разливно падающей с высоты. Блондин был в домашних тапочках, голова его на гусиной кадыкастой шее печально никла. В полном, значит, блаженстве пребывал товарищ. На Бублика тоже накатило мягкое тепло, хотелось ему вспомнить что-нибудь отрадное, этакое лирическое, но ничего такого не вспомнилось. Дюжий парень в зеленом свитере постукивал пустой кружкой по ляжке себе и кричал. Округлый живот его при том вздрагивал:
— Сима! Плясовую ба? Плясовую ба, Сима!
Гражданин на ящике вздрогнул, открыл глаза, прокашлялся и тоже закричал:
— Гля сердца что-нибудь, Сима! Гля сердца!
— Он пьяный, что ли? — спросил у парня в зеленом свитере Бублик и, привалясь к тополю, сделал ноги кренделем. Легкомысленная эта и развалистая поза демонстрировала полное пренебрежение к здешней публике.
— Сам ты пьянь! У тя вон нос красный и щеки обрюзгли, как у старого борова, — ответил парень и плюнул. — Он капли в рот не берет!
— Кто?
— А Сима. И не лечился нигде. У него — воля, у тя нет воли.
— Это почему же? — встревожился Аким Никифорович. Ему не понравилось, что у него нет воли, он пожал плечами и облизал губы языком. — Почему это ты так решил?
— Насчет чего решил?
— Насчет воли.
— По глазам вижу.
— Это как же, по глазам?
— Отстань ты, дурак! Слушать мешаешь! — парень в свитере прищурился и сказал, ни к кому не обращаясь: — Сима-то дает! Плясовую ба, плясовую сваргань!
На Бублика никто не обращал внимания, будто его не было и вовсе. Бублику же хотелось пообщаться возвышенно, даже хамские реплики зеленого свитера не стронули душевной этой возвышенности, но в круг чужака не приняли здесь, видимо, потому, что повел он себя несколько высокомерно и заметно выделялся одеждой.
Глава 15
Бублик постучал согнутым пальцем по щербатой двери. Когда постучал, прислушиваясь к толчкам своего сердца, догадался наконец, что пришел к тому самому Симе, который на данный момент дает сольный концерт. Из-за двери явственно доносились густые аккорды с переливами, исполнялась песня военных лет под названием «Солнце скрылось за горою». Хорошая песня — мелодичная, не в пример нынешним трясучкам. Бублик стучал сперва с деликатностью, потом начал нервничать и применил кулак. Из соседней квартиры старуха сказала с неудовольствием:
— Чего ломишьси? У его, у Симки-ти, замка сроду нету, отворяй, и все.
Сима проживал в двухкомнатной малометражной квартире с так называемым совмещенным санузлом. Свою жилплощадь хозяин содержал аккуратно. В большой комнате стояли самодельные стеллажи с книгами, был еще недорогой диван и школьный письменный стол с бумагами на нем. Через отворенную форточку поддувало, и цветные занавески колыхались, выгибаясь. Аким Никифорович подал голос:
— Есть кто?
На зов выкатилась, как ртутный шарик, небольшого росточка девушка, круглолицая, кареглазая и веснушчатая. Девушка улыбалась так широко и ясно, что Бублик невесть с чего тоже растянул рот, клоня голову в салонном поклоне.
— Вы к Симе? — спросила девчушка и наморщила гладкий лоб. Веснушки густились посреди ее лица и дальше редели, сходили на нет. Впечатление создавалось такое, будто озороватый малый походя шлепнул вострушке этой малярной кистью по носу и краска не смылась до сих пор. Бублик забыл на минуту, что ему задан вопрос и, очнувшись, помотал головой с таким видом, словно только что вынырнул из воды:
— А, да.
— Сима занят. Меня Настасьей звать. Вы посидите туточка, я сейчас стульчик вам подам.
— Благодарю покорно.
Настасья появилась из другой комнаты, волоча стул одной рукой, в другой она держала книжку в красной обложке. Бублик сел у стены, молодая хозяйка умостилась на диване, оправив юбку, и стала читать принесенную с собой книгу. Читала она недолго, оторвалась от страницы, исподлобья смущенно поглядела на Бублика:
— Вы извините, я не умею гостей занимать.
— Ничего. Вы супруга товарища Чемоданова?
Настасья покраснела и вытерла губы платочком.
— Нет. Я у него на складе практику прохожу. Учусь в техникуме.
— Ну, понятно…
— Полчаса осталось.
— Чего это, простите?
— Еще полчаса Сима играть будет — он с шести до восьми вечера играет. Людям нравится. А вам?
— В смысле?
— Нравится, как он играет?
— Да, он человек талантливый.
— Спасибо, — Настасья опять скраснела, клоня голову. — Он и на работе такой.
— Какой? — Бублик даже чуть привстал, скрипнув ботинками, исключительно ради обходительности и обольщения: эта девушка, статная и высокогрудая, ему нравилась, он подумал: «Дура, видать. Такой можно лапши на уши навешать».
— Вы, Настасьюшка, сказали, что он и на работе такой же?
— А, он и на работе талантливый: все помнит, и сотрудники его уважают, даже грузчики.
— Понятно. Вы, значит, не жена ему, простите за нескромный вопрос?
— Не, — девушка вздохнула горестно и пощипала юбку на коленях, длинные волосы льняного цвета загородили ее щеки. — Я ему говорю: женись на мне, а он не хочет — стесняется.
— Чего же это так — стесняется? — («Дура совсем или уж простая такая?»). Причем тут стеснение?
— Разница в возрасте: ему тридцать шесть, мне девятнадцать.
— Существенная разница, да. Но любовь — не картошка.
— В каком же это смысле?
— Любовь — не картошка, не выбросишь в окошко. В народе так говорят. — Акиму Никифоровичу Бублику нежданно стало до слез жалко себя, — «Меня бы такая любила! Так не полюбит — рылом не вышел!» — бесприютного, необогретого, заброшенного. Он и в самом деле чуть не заплакал и, спешно
