Вдруг Кузька увидел, что из самовара идёт пар, а из печи сами прыгают на стол пышки, ватрушки, лепёшки, блины, оладушки. В кувшинах, в кринках оказались молоко, мёд, сметана, варенья, соленья, кислый квас.
Блюда с пирогами сами двигались к домовёнку. Лепёшки сами окунались в сметану. Блины сами обмакивались в мёд и масло. Щи прямо из печи, из большого чугуна – наваристые, вкусные. Кузька и не заметил, как съел одну миску, другую, потом полную чашку лапши и закусил кашей с топлёным молоком.
Напился квасу, брусничной воды, грушевого взвару, отёр губы и навострил уши.
В лесу кто-то выл. Или пел, не поймёшь. Вой приближался. «Я – несчастненькая!» – вопил кто-то совсем неподалёку. Уже стало понятно, что это слова песни. Песня была жалостная:
Кузька на всякий случай залез под стол, Лешик – тоже.
– Это гость какой несчастненький жалует, – рассуждал домовёнок, поудобнее устраиваясь на перекладине под столом.
Хриплый бас раздавался уже под самыми окнами. Даже стёкла, то есть леденцы, дребезжали, Кузька встревожился:
– Во голосит! Это не Баба Яга, а пьяница-мужик, не иначе.
Он терпеть не мог пьяных. Их Чумичка любит, двоюродный брат. Увидит, вот потеха! Сзади пнёт, сбоку толкнёт, с другого пихнёт, пьяница – в лужу или еще в какую грязь. Лежит и мычит или хрюкает. А Чумичка за нос его теребит и хохочет. Оттого у них носы красные. Это всё Чумичка!
Хриплый бас за стеной смолк. Кто-то шарил на крыльце. Кузька не находил себе места под столом от беспокойства:
– Ты уверен, что нас тут, в общем, не тронут?
– Уверен, уверен. – зевнув, ответил Лешик. – И дедушка Диадох уверен тоже.
Он всегда говорит, в этом доме и тронуть не тронут и добра не видать.
– Как – не видать? – Кузька высунулся из-под стола. – Вон сколько добра на столе и в печи!
Тут дверь отворилась и в доме очутился… не поймешь кто. Голосищем мужик, а на голове кокошник золотом горит, самоцветными камнями переливается. На ногах сапожки – зелёные, сафьяновые, с красными каблуками, такими высокими – воробей вкруг каждого облетит. Сарафан алый, как утренняя заря. Кайма на подоле как вечерняя заря. По сарафану в два ряда серебряные пуговки. А из-под кокошника прямо на Кузьку, глаза в глаза, глядит Баба Яга.
– Ой, батюшки! – охнул – и назад под стол, поглубже.
А Яга подняла скатерть, опустилась на колени, заглядывает под стол и руки протягивает.
– Это кто ж ко мне пришёл? – медовым голосом пропела она, – Гостеньки разлюбезные пожаловали погостить-навестить! Красавцы писаные, драгоцунчики мои! И куда ж мне вас, гостенёчки, поместить- посадить? И чем же вас, гостюшечки, угостить-усладить?
– Что это она? – шепнул Кузька, тихонько толкая друга. – Или, может, это совсем другая Яга?
– Ой, что ты! В лесу Яга одна! В том доме такая, в этом этакая, – ответил Лешик и поклонился: – Здравствуй, бабушка Яга!
– Здравствуй, здравствуй, внучек мой бесценный! Яхонт мой! Изумрудик мой зелёненький! Родственничек мой золотой, бриллиантовый! И ведь не один ко мне пришёл. Дружочка привёл задушевного. Такой славный дружочек, красивенький, ну прямо малина, сладка ягода. Ах ты. ватрушечка моя мяконькая, кренделечек сахарный, утютюшечка драгоценненький.
– Слышишь? – опять забеспокоился Кузька. – Ватрушкой называет, кренделем…
Но Баба Яга усадила их на самую удобную скамью, подложила самые мягкие подушки, достала из печи всё самое вкусное, принялась угощать.
Кузька растерялся от этакой любезности, вежливо кланялся:
– Благодарствуйте, бабушка! Мы уже поели-попили, чего и вам желаем!
Но Яга суетилась вокруг гостей, уговаривала, упрашивала отведать того, попробовать этого, подсовывала самые лакомые кусочки.
– Она что? Всегда здесь этакая? – шёпотом спрашивал Кузька, жуя медовый пряник с начинкой и держа в одной руке сусальную пряничную рыбку, а в другой – сахарного всадника на сахарном коне.
Баба Яга между тем хлопотала у кровати: взбивала перины, стелила шёлковые простыни, бархатные одеяла. Толстый пушистый Кот помогал ей, а когда постель была готова, улёгся на пуховую подушку. Яга ласково погрозила ему пальцем и перенесла с подушкой па печь.
ЗИМА ЗА ДЕНЬ ПОКАЖЕТСЯ
Приснилось Кузьке, будто они с Афонькой и Адонькой играют, и вдруг Сюр с Вуколочкой тащат блин. Проснулся, так и есть – блинами пахнет. Стол от угощения ломится. Тут дверь при открылась, в горницу, как зелёный лист, влетел Лешик. Кузька кубарем с кровати, как со снежной горы съехал. Друзья выбежали из дому, побегали, попрыгали по мосту. Колокольчики весело звенели.
– Вьюга, метель, мороз, а мне хоть бы что! – Кузька подпрыгивал, как молодой козёл. – Зима за день покажется в таком доме. Эко обилие-изобилие!
Хоть зиму зимовать, хоть век вековать! Вот где насладиться да повеселиться, в тепле да в холе при этакой доле! Ах вы, люшеньки-люлюшеньки мои! Эх, сюда бы Афоньку, Адоньку, Вуколочку! Всех накормлю, спать уложу. Лежи на печи, ешь калачи, всего и забот!
Лешик слушал и удивлялся, почему дед Диадох не любит этот дом.
