даже утереться не может, ведь этак и молот им на голову уронить недолго.
— Н-да-а, — шумно вздохнул Торстен. — От судьбы не уйдешь.
— Ты так думаешь? А я не согласен. Я думаю, все идет изнутри. Я думаю, люди сами определяют, какими им быть. Так или иначе, однажды погожим утром Класон висит себе наверху, а внизу прогуливается духовный пастырь собственной персоной. Поднимает голову и видит высоко наверху кровельщика — ни дать ни взять большущая муха на блестящей медной крыше, орудует молотом и бранится, по обыкновению. Возможно, пастор ощутил легкий укол совести. Ведь, строго говоря, он присутствовал на всех заседаниях церковного совета, где обсуждались разнообразные способы решить кровельную проблему. И отвергались, по причине непомерной дороговизны.
Ну вот, значит, пастор стоит, смотрит вверх, на крест с шаром, на золотого петушка бергской церкви, и пробует докричаться до этого человека, подвешенного в люльке и громыхающего молотом. «Класон!» — кричит пастор внушительным голосом. Но кровельщик будто и не слышит. Пастор кричит снова, и в конце концов Класон начинает догадываться, что черная краснолицая фигурка с белым воротничком чего-то он него хочет.
И Класон, понятно, злой как черт оттого, что надо бросать работу и спускаться вниз, а процедура это медленная и утомительная, если ты один, без помощников, — Класон наконец оказывается прямо перед пастором. «Добрый день, Класон!» — «Добрый день, пастор!» Оба стоят и глядят, вернее, пялятся друг на друга в надежде, что хоть один из них все-таки что-то скажет.
Пастор, по роду занятий, так сказать, более речистый, очухался первым и говорит: «Класон, не страшно вам одному там на верхотуре?»
А Класон на это: «Как вы сказали?» (Ему тогда всего-то лет двадцать пять было, но слух уже изрядно ослаб, от вечного грохота. Помнишь ведь, когда вы с мамой твоей поселились у него, он уже напрочь оглох, а началось все наверняка еще в те давние годы.) Так вот, Класон, стало быть, глядит пастору прямо в глаза, утирает потный лоб и говорит: «Как вы сказали?»
«Не страшно вам одному там на верхотуре?»
Класон все таращится на него, долго, пристально, а поразмыслив, сплевывает табачную жвачку, которую мусолил за работой, и говорит: «Я вам, пастор, так скажу: страшно мне вовсе никогда не бывает, даже заберись я туда, где слыхать, как ангелы пердят!»
— Ишь ты. Интересно, — сказал Торстен и рванул с места на зеленый свет, почему-то со злостью.
— Слушай, — невозмутимо продолжал Щепка, — есть идея. Давай завернем в лутхагенский винный магазин, возьмем бутылочку, прихватим колбасы и хлебца на закусон, а после махнем в этот твой домишко и вместе все доделаем. Все равно дома не усижу, невмоготу целый вечер перед теликом торчать.
— А деньжата найдутся?
— Наскребу, — сказал Щепка, — не боись.
Пока парковались — а это было непросто, так как улицу практически заблокировал мужик на костылях, их ровесник, который вылезал из такси (со всех сторон оглушительно гудели клаксоны, а какая-то карга громко разорялась насчет инвалидов: мол, небось задарма на такси по винным магазинам раскатывают), — Торстен, надо сказать довольно робко и осторожно, расспрашивал Щепку:
— Слышь, а ты правда был проповедником?
— Само собой! Хоть и не очень-то долго, а потому это как бы не в счет. Видишь ли, моя матушка без конца шастала в Лютеранский миссионерский союз. Вот я и пошел на тамошние курсы. Наверно, была такая мысль — стать миссионером. Но толком ничего не получилось. Хотя проповедником я был, черт подери. И вообще, кем только я не был! К примеру, разъезжал по стране, лекции читал о вегетарианстве. А заодно продавал диетические каши и книжки о сыроедении. Вряд ли найдется хоть один город или поселок, где я не читал в сороковые годы лекций о вегетарианстве. Мне, видишь ли, всегда с легкостью удавалось убедить кого угодно и в чем угодно. А вот убедить себя было потруднее. Кстати, одно время я и в эсперантистах состоял. Эсперанто и сыроедение — прямо-таки мой тогдашний идеал. От сырой пищи люди поздоровеют, а если все заговорят на эсперанто, больше не будет войн, так я думал. Но это было давно. И, как говорится, уже не имеет для меня никакого значения.
Они протиснулись в магазин, где потихоньку выстраивались послеобеденные очереди. И Торстену показалось, будто мир вокруг изрядно просветлел.
— Так вот, повторяю, — сказал Торстен. — Дела у меня в полном ажуре. Да-да.
Очередь впереди буднично вилась длинной змеей. Слава Богу, нет таких, кто вечно выдрючивается.
— Слышал уже.
— В полном ажуре. Точно говорю. Но все ж таки не случайно, что навести порядок в делах иной раз трудновато. А вот чего я не припомню, так это чтоб у меня, как говорится, был порядок в жизненных обстоятельствах. Вечно то в одном недостача, то в другом. Когда на фабрике «Экебю» работал, все было вполне путем. Денег в пятидесятые годы хватало. Я тогда и дом купил, и машину. Пятидесятые — время по-своему хорошее. Народ слушал радио, а по воскресеньям катался на автомобилях по всей округе. Но еще раньше я потерял сына. Хороший был мальчик, послушный, большие надежды подавал. Так нет же, возьми и свяжись с этими, что на мотоциклах гоняли. Ну и…
— Ужас, — сказал Стиг.
— Да, правда ужас. Жена после этого сама не своя стала. Будто потеряла себя. Ходила и делала все, как раньше. Но думала вроде бы совсем о другом, душой была не здесь. Понимаешь, о чем я?
— Иной раз люди впрямь теряют себя. Я видел такое.
— Со временем стало совсем невмоготу. Словно говоришь с золотой рыбкой в аквариуме.
— А знаешь, золотых рыбок нельзя держать в одном аквариуме с другими рыбками.
— Нет, впервые слышу.
— Они жабрами аммиак выделяют. Другим рыбкам это во вред.
— Надо же, а я и не знал.
— Но это чистая правда.
— Давай возьмем три бутылки, чтоб с запасом.
— А денег-то хватит?
— Само собой. Я же сказал, со счетами у меня полный ажур.
СИЗИФУ ЖИЛОСЬ ВЕСЕЛЕЙ
— Ну и бардак, — сказал Стиг.
И в чем-то он был прав.
В доме по-прежнему ни души. Наверху — трудно сказать, где именно, — постукивало от ветра окно. Странно вообще-то, потому что Торстен не припоминал, чтобы раньше слышал этот звук. Правда, и ветер усилился, когда день начал разгуливаться. Сейчас, так сказать в присутствии гостя, ванная впрямь являла собой жуткое зрелище — весь пол завален кучами битой плитки. Вдобавок без кранов стало пустовато. Он и сам не мог взять в толк, почему, придя сюда, вообразил, что работы здесь всего ничего.
— Давай, что ли, мусор вынесем, — сказал Стиг. — Ведь шагу ступить нельзя, того гляди, ноги переломаешь. Тачка и лопата найдутся?
— Не-а, — отозвался Торстен. — Я уже думал насчет уборки, но ничего не нашел.
— Сперва маленько наведем порядок, а там и водочки не грех испить. Ты, пожалуй, бери
