поцелуя всего за тридцать сребреников? И мог ли малюсенький чик-чирик в своем малюсеньком клювике приносить огромные гвозди для злодеев распинающих Сына? И, если он дразнил распятого Христа: «терпи, терпи!» и призывал мучить его дальше: «жив— Жив!», то почему же тогда он тоже не удавился в осиновой рогатине над разложившимся трупом осла?
Значительно меньший протест вызывает обвинение воробья в воровстве, но можно ли считать это большим грехом, так как и произнесенное слово есть в некотором смысле украденная мысль.
А то, что «маленький мальчишка в сером армячишке» напрямую соотносится с эротической символикой, так что в этом плохого? Сколько истомившихся женщин жаждали и жаждут, чтобы во сне им приснилась ловля воробья, скольким мальчикам помог воробьиный жир для взращивания главного мужского инструмента до нужных размеров? А в случае возрастных нарушений, скольким уважаемым мужам помогло блюдо из проворного молодца. Ежели какой пуританин остается в брезгливом раздражении от скок-поскока, то аргумент один: менее ли блудливо все тоже слово?
И как бы то ни было, достоин ли бедный воробушек испытания Воробьинойночью?
Той ночью, называемой в народе еще и Рябиновой, когда гуляет нечистая сила, гремит гром и сверкают молнии. Помните, как это было описано первый раз в Тверской летописи, когда в 1024 году бились, как водится, между собой дружины Ярослава Мудрого и его брата Мстислава: «И бывши нощи рябинной, бысть тма и гром бываше и молния и дождь… И бысть сеча зла и страшна, яко посветяаше моления, тако блещашеся оружие их, и еликоже молния осветяше, толико мечи ведяху, и тако друг Друга секаше, и бе гроза велика и сеча силна».
И в такую вот ночь, то ли 1 сентября, то ли накануне Ивана Купалы, то ли накануне Петра (того, что в треклятую ночь трижды отказался от Христа, до того как вздорная, не в пример воробью, птица петух прокукарекала), то ли и вовсе, когда цветет ведьменский папоротник и то ли три раза в год, то ли раз в шесть лет собирает всех воробьев в одно место горобьевый (старший над воробьями), он же черт и злой дух (предвосхищая будущие комментарии, — Джирджис в каком-то смысле) и меряет их всех огромной меркой. Воробьев, переполняющих мерку, т. е. самых резвых и перспективных, он смахивает с ее краев и отпускает на размножение, а оставшихся в мерке, вялых и скучных, ссыпает чертям в пекло. То есть поступает так же, как должно поступать любому сносному бумагомарателю со своим словарным запасом.
Пьеса. «Ну какая же это пьеса?» — спрошу я вместе с недоуменным читателем, со слегка выпимшим актером местного ТЮЗа и с режиссером-постановщиком студенческого театра «МиГ-666», что ютится в подвале уфимского авиационного института. «Ну, конечно же, это никакая не пьеса!» — воскликну вместе со всеми и в тоже время со всей ответственностью, потому что честно лорнировал слабеньким театральным биноклем в картонную программку, расписанную вензелями. Единственно отчего нахмурились косматые брови — почему по окончании постановки осталось гадкое чувство, будто этот кукловод-сочинитель затягивает узелки своих ниточек и на наших запястьях тоже.
А что можно сказать о тинэйджерах пытливых умом и гибких телом? Только улыбнуться по— Доброму по-платоновски в бороду. А в случае, когда они не пытливы умом и не гибки телом, то стоит ли тратить на них воробьев?
Акт № 1
Сцена № 1
Не знать трех русских богатырей, воспетых народом и запечатленных на обширном полотне художником-передвижником Васнецовым Виктором Михайловичем невозможно. Отсутствие же на картине художника суженой одного из них, пусть не на коне, пусть хотя бы застенчиво держащейся за стремя, ничем кроме мужского шовинизма объяснить невозможно. Впрочем, оставим пока богатырей в покое, потому что на горизонте появился странный и экзотический персонаж Джирджис. Присутствующая в конце произведения самохарактеристика героя не все, на мой взгляд, разъясняет.
Кто же вы господин Джирджис? Погодите, погодите! Чуть не забыл: Агидель (Аг (Ак) — белый, Идель — река).
Вот теперь, кто же вы господин Джирджис? Или, как спросил бы читатель, любящий определенность, хороший или плохой, наш или не наш, так сказать? Ответить однозначно невозможно, потому что на лицо образ дуалистический. В мусульманских преданиях Джирджис — воин-мученник, борющийся с драконами, троекратно умирающий и троекратно оживающий во время пыток, он соответствует христианскому Георгию Победоносцу, часто изображаемому в Византийской иконографии стоящим на молитве с отрубленной головой в руках, что в контексте предложенной пьесы весьма символично. Еще более интересен русский фольклорный аналог Джирджиса — Егорий Храбрый. Народ решил, что является он сыном царицы Софии Премудрой, царствующей «во граде Иерусалиме, а от «царища Демьянища» (всем понятно, что речь идет о правящем в 284–305 годах римском императоре Диоклетиане) за веру посажен «во глубок погреб» на 30 лет, то есть на столько же сколько лежал на печи другой персонаж представленной пьесы Илья (не будем также забывать, что в русских народных преданиях часто происходит смешение обоих персонажей, а в мусульманской мифологии Джирджис смешивается еще и с «зеленым» Хадиром и бессмертным Илйасом, то есть с библейским Илией или в русской транскрипции с все тем же Ильей). Но станем еще ближе к народу и вспомним, что Георгий (Джирджис) есть олицетворение животворящей весны, в праздник которого (23 апреля), выгоняют скот и потому русские крестьяне называют нашего героя «загонщиком скота», что, возможно, объясняет порой маниакальное поведение Джирджиса в пьесе. Ну и все те же славянские народы перенесли черты своих весенних языческих божеств Ярилы, Яровита на христианского Георгия, образовав еще одни варианты его имени: Юрий, Юры, Юр, Еры, что превратило персонаж Джирджис — Георгий — Егорий — Юрий при внешней многозначности в достаточно прямую отсылку.
Будем считать, что эта корпускула дуализма Джирджиса была положительной. Что в отрицательном заряде? Во-первых, Джирджис в арабском фольклоре является ифритом, то есть джином, обладающим особенной силой, что нашло отражение в таком арабском литературном памятнике, как «Тысяча и одна ночь», прообразом которого в свою очередь многовероятно стал, сделанный в X в. перевод персидского литературного памятника «Хезар — Эфсане» (Тысяча сказок). Помните знаменитый рассказ второго календера в знаменитые двенадцатую и тринадцатую ночи, когда беспощадный Джафар и слабохарактерный халиф внимали сладким речам Шахразады? Приведем лишь интересующие нас отрывки:
«О госпожа моя, я не родился кривым, и со мной случилась удивительная история, которая, будь она написана иглами в уголках глаза, послужила бы назиданием для поучающихся».
«И она спросила: 'А кто привел тебя в это место, где я провела уже двадцать пять лет и никогда не видала человека?'»
