знаю, как эта армия СВОЙ ДОЛГ перед народом в 90е выполнила.
Уже дома, вечером следующего дня, прошедшего в беготне по разным учреждениям, Бронштейн спросил Макарова:
— Раскажи о своей жизни. Твое детство прошло ведь как раз ещё при СССР. Что тебе запомнилось?
— Родился я в 1970 г. В посёлке Редкино, что под Тверью по направлению к Москве, тогда впрочем, Тверь называлась Калинин. Отец мой был главным инженером на редкинском химкомбинате, выпускавшем диметилгидразин. Это вещество использовалось как топливо для тяжёлых ракет. Военного и космического назначения. Мать — работала учительницей химии в школе номер два. О своём раннем детстве я по понятным причинам почти ничего рассказать не могу. Помню лишь последние годы перед началом обучения в школе. Детский сад, подготовительная группа. В общем, неплохо было.
Школьные годы требуют отдельного разговора, там много чего заслуживает обстоятельного рассказа. Запомнилось же мне то, что по мере моего взросления жизнь вокруг стремительно изменялась, и зачастую не в лучшую сторону. Ну, например, возмём тех же школьных хулиганов. Те из них, что я застал в конце семидесятых-самом начале восмидесятых были просто «божими одуванчиками» по сравнению с теми, с кем я столкнулся перед окончанием школы — те уже были самые настоящие закоренелые уголовники по поведению и мировоззрению, хотя и не сидели. По крайней как мне тогда казалось, пока жизнь не показала, что может быть ещё хуже.
Что запомнилось ещё — это фальшь официальной пропаганды. Когда с пеной у рта доказывали, что дважды два — пять. Угасание педагогической работы с подрастающим поколением. Те же кружки, которые я с удовольствием посещал в начале восмидесятых, уже к их концу еле дышали. Процесс был неоднозначным, иногда случались и «попятные» движения в процессе «одичания», но они как правило, с лихвой перекрывались.
Ещё запомнились рассказы деда. Который, кстати, как раз сейчас должен родиться. Его воспоминания о реалиях крестьянской жизни в 30х. Дед как раз из семьи крестьянина, жившего в деревне рядом с Редкино. Он мне и рассказал, после настойчивых моих расспросов, как им жилось. Причём, язык у него развязался только перед самой его смертью, видно, устал человек бояться и рассказал всё как на духу.
Например, такие его воспоминания о «втором крепостном праве большевиков». Крестьянам зарплату в колхозе НЕ ПЛАТИЛИ! Фактически они в деревне жили натуральным хозяйством. Так ещё и «красный оброк» на них наложили такой, что с одной овцы крестьянин обязан был сдать колхозу… полторы шкуры! Или например, построили в Редкино спиртзавод. Сырьё — картошка. Так крестьян обязали сдавать по установленной норме картофель на завод. И, самое для крестьянина обидное — не он определял, какую картошку сдавать. Забирали самую лучшую, крупную, а мелочь с голубиное яйцо — оставляли. Это для спирта-то! Для его производства ведь всё равно, какая картошка — хоть перемёрзлая, хоть гнилая, — дед потом узнал, так нет, труженнику говно оставляли. Ещё его детское воспоминание, где-то середины тридцатых. Голод, идёт он с ребятами по полю, собирают картошку, что осталась после уборки урожая. Так как только он картуз набрал, появляется сторож и у детишек картоху отбирает. Дед тогда психанул, и собранную картошку разбросал, и собирать обратно наотрез отказался. Так за это отца забрали, и два месяца где-то мурыжили. Когда батя, то есть прадед вернулся, он моего деда на лавке распластал и час сёк ремнём, приговаривая — о колхозном забудь. И ведь что обидно — весной перемёрзлую картоху собирать разрешали, а она уже мягкая. Из неё крахмал добывали, и пекли лепёшки, такие, что чтобы съёсть её — нужно было камнем лепёшку разбивать.
Или колоски те самые пресловутые — стоят в поле копёшки. И подойти к ним, зерна осыпающегося в ладошку набрать — не моги! По ним вороны ходят, воробьи скачут, мыши вокруг, аж солома шевелится. А ты — не смей трогать! Для мышей получается, берегли.
Но и это не всё. Деду повезло — его призвали в армию во время будущей второй мировой войны, для СССР — Великой Отечественной. И погиб бы дед, если бы не контузия, его комисовали. Деду, как поправился чуть, и из больницы выписался, страсть как не хотелось домой в свою Серпиловку возращаться, тем более что с председателем он на «ножах» был, и завербовался он на завод «ЗИС». Мысль была — поработать на заводе и получив документы — паспорт, крестьянам паспорт не положен был, стать «свободным» человеком, осесть в городе. Так в отделе кадров документы у него забрали, а через пять лет, когда дед думал, что вот наконец, получит паспорт, его… направили по месту жительства. На ПМЖ. Так что дед мой иллюзий насчёт того, чем является Советская Власть не питал. Уже позже, при Хрущёве, когда крестьянам стали давать паспорта, уехал он жить в Латвию. И описал мне, в чём различие латышской деревни и русской, в глубинке.
— Латышей так как нас работать — не заставишь! Латыш насмерть стоять за свой образ жизни будет! Да если бы их в такие условия, как нас поставили бы, я своим знакомым латышам о своих бедах рассказывал, — говорил дед, НЕ ВЕРИЛИ! они мне, вырезали бы через день колхозное правление и районное бы впридачу. Впрочем, у них, прибалтов, лесные братья почти до шестидесятых за независимость боролись.
— Вот такие вот воспоминания у моего деда о Совдепии остались. Из первых рук, что называется, информация. И ведь дед не из кулацкой семьи происходит. Из самой что ни на есть бедняцкой. Сколь-нибудь хорошо жили они вот сейчас, в двадцатые, до начала коллективизации. Стали середняками, одни из первых вступили в колхоз, когда началось. Поэтому их не раскулачили, а тех, кто задержался с регистрацией — те на Урал поехали.
— Так что думай, Бронштейн, хорошо думай о том, что делашь.
— М-да, Митя помолчал. Затем обратился к пришельцу:
— Я всё равно ничего лучшего, чем мой путь в науку, ну в той реальности, где тебя не было, предложить не могу. А тут, с тобой, получается, влипли мы. Какого чёрта ты перед тем преподавателем «выпендривался»?! Вот «мобилизуют» нас аки твоего деда, и пиши пропало — не «вздохнуть, ни пёрнуть»! Сам себе не принадлежишь. Я рабом быть категорически не хочу! Хватит с нас, евреев, египетского рабства! Наелись им до конца времён! Это я тебя, Макаров, должен спрашивать, что делать? Накузьмил ты мне, своим «прогрессорством»!
— Что я могу предложить? А не быть размазнёй, как мой дед! Быть… хищником! Вот так вот. Я тебе, Бронштейн, кое-что про себя не рассказал. Из последних лет жизни перед «провалом в прошлое»…
Глава 21. Разговор Семёна с Нагульновым
Несколько дней спустя.
— Здорово, Семён! — шумно поприветствовал комсомольского вожака комиссар электротехникума.
— Здорово. В общем, так, Макар Семёныч. По Бронштейну. Моё впечатление от него — толковый спец, и себя в обиду не даст.
— Толковый — не то слово! Ко мне из политеха прибегали, в буквальном смысле, мол раз я курирую велозавод, должен знать, правда ли слухи о том, что на нём изобрели принципиально новый двигатель, с невиданным полезным выходом.
— Мотор Ибадулла? Бронштейн заявил, что это не его изобретение. Из названия мотора понятно должно быть.
— Слышал я, Семён, про историю с «тетрадью». Думаешь, не врёт?
— Вряд ли. Чувствую, не его это изобретение. Тетрадь — не тетрадь, а только читал он об этом моторе, сам вряд ли бы придумал. У меня чутьё есть, оно говорит о заимствовании.
— Эх, жаль! Мне советовали Бронштейна на моторный направить, а тут получается, что без толку.
— Не совсем так. Мы, чай, тоже не пальцем деланные. Рабфак, Макар Семёныч, считай, состоялся. Пару занятий — а образованность рабочих, что его посещают, заметно выросла.
— А как Матвей занятия ведёт?
— Преподаватель он… суровый. Чуть что — сразу неуд ставит. И заставляет до седьмого пота зубрить, а затем, когда запомнил, ещё и понять, что выучил. Но самое главное — он прекрасно понимает, что в одиночку гору свернуть, что мы замыслили, не в состоянии. Так нам прямо и заявил:
— Ребята, зарубите себе на носу: — я один — мало что могу. И без вашего активного участия в процессе преподавания, ничего существенного не сделаю. Так что, научился сам — учи товарищей!
