напуганный до крайности. На кухне Футболист забился под табуретку, над табуреткой склонилась Зоя Авдеевна, в руках у нее был дуршлаг.
— Что вы делаете с моей собакой?
— Размахивает лапами, чешется. Может, насквозь блошивая! — И теперь Зоя Авдеевна приняла боевую позу. — Убирайся со своей собакой! — Голос был грозным, уничтожающим. — Не потерплю!
И вдруг Николай Иванович увидел, или ему показалось, в Люськиных глазах просьбу о помощи. Николай Иванович растерянно молчал. Тогда Люська произнесла почти одними губами:
— Скажи ей что-нибудь.
И Николай Иванович сказал:
— Она моя дочь. — И тут же, сам удивляясь своей решительности и даже непреклонности, повторил: — Она моя дочь! — И, не давая Зое Авдеевне опомниться, добавил: — По всем статьям. — Это была фраза из его квартального отчета по складу, но сейчас она ему показалась самой важной, определяющей их с Люськой победу, хотя бы на данные сутки.
Так оно и случилось: Зоя Авдеевна опустилась на табуретку обессиленная, и даже Люська растерялась и, чтобы скрыть свое смущение, обратилась к Николаю Ивановичу:
— Ты обещал меня сфотографировать. — И, уже больше не интересуясь Зоей Авдеевной, Люська возвращается в комнату небрежной походкой великодушной победительницы, не сомневаясь, что следом идет Николай Иванович. Следом шли Николай Иванович и спасенный Футболист.
Николай Иванович достает из шкафа аппарат «Зенит» и штатив, привинчивает к штативу «Зенит», кресло разворачивает к свету и усаживает в него Люську. Люська на коленях держит собаку.
— С ней, — говорит Люська.
— Обязательно.
— Пусть скажет мне спасибо.
— Кто? — не понимает Николай Иванович.
— Она, — Люська показывает в сторону кухни. — Ее могла загрызть собака.
Ясно. Победу над Зоей Авдеевной Люська целиком присвоила себе.
Николай Иванович разглядывает Люську в видоискатель, медлит нажать на спуск затвора.
Люся вытянула из кармана гребень и причесалась, убрала волосы от глаз; и волосы распрямились, стихли, и вся Люська распрямляется, стихает. Шарф завязала пышным бантом. Подвигалась в кресле, устраиваясь и поправляя на коленях собаку, и вновь занялась бантом, поправила и его, сдвинула на плечо. Решила, что так лучше. И бесспорно, лучше: желто-карие, как и ресницы, волосы и на их фоне на плече огромный из шарфа красный цветок. Николай Иванович пожалел, что в аппарате не цветная пленка. Обидно! Люська — само детство, сама жизнь в лучшем ее выражении, и в том самом кресле, в котором уже много лет кряду безнадежно стареет и теряет, может быть, лучшее из того, что было у него в жизни, Николай Иванович.
В комнате незаметно появилась Зоя Авдеевна с дуршлагом, наблюдала за происходящим. С дуршлага на пол падали капли воды. Пеле наблюдал за каплями. Николай Иванович при разных выдержках сделал четыре снимка, один из них должен быть удачным.
Зоя Авдеевна смотрела на Люську и Николая Ивановича молча, без всяких комментариев. Пеле был разочарован — вода все капала и ни во что другое не превращалась, ну хотя бы в суп, а суп здесь готовят хорошо, он проверил.
Николай Иванович не мог без Люськи, ждал телефонных звонков, ждал Люськиных приходов с ее друзьями. Бегал, покупал печенье, изюм — она могла есть его беспрерывно, — кукурузные хлопья. Для Футболиста некоторые соседи приносили кости, и Футболист очень воодушевлялся при виде костей. Он немедленно принимался за подарочную кость и грыз ее громко, на всю квартиру. Трой и Кирюша заводили умные разговоры. Люська весело копировала мальчишек — умничают умники! — потом кого-нибудь из школьных преподавателей, чаще всего практикантку — учительницу русского языка.
— Класс, внимание! Закрыли рты, — и Люська пальцами показывала — закрыли рты. — Класс, тихо. Задние парты, кто нарушает тишину? — Люська складывала чашечками ладони и несмело хлопала. — Спичкин, ты? Что? — Люська опять хлопала чашечками. — Не ты? Кто же тогда? Куковякин, а мяукаешь ты? Нет? Ты куковякаешь? — И теперь уже без хлопков, плаксивым голосом: — Вы меня совсем запутали.
Николай Иванович радостно смеется, как смеется человек, который вспоминает школьные годы.
— Несправедливо о ней так, — говорит Кирюша, волнуясь. — Она еще учится.
— А ты?
— Что я?
— Лягушонок ты, Кирюша, который под тиной заболел скарлатиной. — Люськин рот полон смеха и кукурузных хлопьев вперемешку с изюмом.
— Я… я порядочный ученик с первой парты, — отвечает Кирюша и озирается, ищет поддержки.
Трой ему кивает, подбадривает — давай дальше, отбивайся, приучайся сам постоять за себя. Кивает и Николай Иванович и, счастливый, молчит — в квартире присутствует молодость и он на равных присутствует, он принят. Футболист продолжает уничтожать кость, прикладывается к ней разными сторонами пасти и так и этак. Люська посыпала кость кукурузными хлопьями, Пеле это нравилось, часть хлопьев лежала у него на затылке и на спине.
— В тихом омуте на первой парте… — Люське доставляет удовольствие дразнить Кирюшу.
Кирюша краснеет и поблескивает веснушками.
— Меня пересадили из-за Спичкина! Он списывает у меня математику.
— Математику все перекатывают у Троя.
— Спичкин у меня.
— Допустим. А если я не про математику, а про твои чувства?
Кирюша совсем как Николай Иванович дернул плечами.
— И что ты скажешь? Жду умных слов.
Кирюша молчит, не знает, что ответить.
— Может, у тебя хватит наглости заявить, что я некрасивая? Что я пустая расфуфырка? Что тебе со мной неинтересно, скучно? Ну? Карандаш!
— Чего ты к нему пристала? — не выдерживает Трой.
Николай Иванович наблюдал за Люськой, и даже он не понимал, где она шутит, где говорит серьезно, пока Люська в открытую не начинала смеяться.
— Посмотри на них, — обращалась она к Николаю Ивановичу, — до чего наивны. Доколумбовая Америка!
— Они тебя любят оба. И это замечательно, — говорит Николай Иванович. Он твердо знал, что это замечательно, когда тебя любят, когда есть кому тебя любить.
— Держу в почтении и страхе. — Люся с силой надкусила печенье. — Любят как плантатора, из-под палки.
Фотография Люськина готова. Курьез! Наваждение! Фотография цветная, и совсем другое изображение! Ну эта Люська — невозможное существо — только успевай поражаться. Рот слегка полуоткрыт, затаил улыбку. Волосы, сверкнув и взлохматившись, взлетели. Как? Отчего? Люська их старательно выглаживала гребнем. Взлетели, и все тут. Плевать они хотели на гребень. На плече не цветок, а странная большая птица розового цвета. Так получилось, и даже это лучше. Есть, говорят, где-то розовые чайки. На севере. Одной рукой Люська придерживает собаку, другую опустила и держит в ней гребень. Собака смотрит куда-то выжидательным взглядом и этим подчеркивает непринужденность происходящего на фотографии.
Снимок занимал центральное место на столе у Николая Ивановича, был прислонен к настольной лампе. Днем снимка касалось первое весеннее солнце, вечером его согревала настольная лампа. Однажды Николай Иванович достал свою фотографию, школьную. Поставил рядом с Люськиной и долго смотрел. Воспоминание о себе далеком, совсем таком, как Люська сейчас.
Откуда бы он хотел начать жизнь заново, с какого возраста? С такого, в каком он на этой фотографии в испанской шапочке, или постарше? Чем старше, тем разумнее, казалось бы. «То-то, сейчас я разумный,
