Я вполне мог бы обойтись без этого на удивление тягостного разговора. Но он заставил меня задуматься, не пора ли составить небольшой справочник по «раковому этикету». Он пригодился бы и больным, и всем, кто им сочувствует. В конце концов, сам я никогда ничего не скрывал о собственной болезни. Однако в то же время я не ходил по улицам с табличкой: «Спросите у меня все, что вы хотите знать о четвертой стадии рака пищевода с метастазами». Честно говоря, если вы не можете сообщить мне ничего нового об этой болезни, и только о ней, и о том, что происходит, когда метастазы уже затронули лимфатические узлы и легкие, то все остальное мне неинтересно. Уникальность болезни человека делает уникальным и его самого. Поэтому, если ваша личная история или история кого-то из ваших знакомых касается других органов, можете не трудиться рассказывать ее или хотя бы делайте это более сдержанно. Это относится и к депрессивным, тягостным историям (см. выше), и к тем, которые призваны поднять настроение и вселить оптимизм: «Моей бабушке поставили диагноз: «Терминальная меланома точки G». Врачи почти отказались от нее. Но она была настойчива, одновременно прошла тяжелый курс химиотерапии и облучения… А недавно мы получили от нее открытку с вершины Эвереста». Ваша история не возымеет никакого действия, если вы не учтете, насколько хорошо или плохо чувствует себя ваш слушатель.
Обычно считается, что на вопрос «Как дела?» давать честный и развернутый ответ вовсе необязательно. Когда подобный вопрос задают мне, я отделываюсь загадочными отговорками: «Судить пока рано». (Если тот же вопрос задает мне кто-то из замечательных работников онкологической клиники, то я иногда отвечаю: «Сегодня у меня рак».) Никто не хочет, чтобы ему рассказывали о бесчисленных ужасах и унижениях, которые приходится переживать человеку, когда его собственное тело из друга превращается во врага. Никому неинтересно, что хронические запоры у вас сменились столь же хроническими поносами; что вас мучает чудовищный голод и в то же время вы страшитесь даже одного запаха еды; что вас буквально выворачивает наизнанку при абсолютно пустом желудке; что выпадение волос коснулось даже волосков в носу и из-за этого у вас постоянно течет из носа… Извините, но вы сами напросились… В осознании материалистического тезиса о том, что мы не имеем тело, а сами являемся телом, нет ничего забавного и приятного.
Но занять позицию «Не спрашивай, не говори» тоже невозможно. Это верный рецепт ханжества и двойных стандартов. Конечно, друзья и родственники не могут не задавать вопросов, продиктованных самыми лучшими чувствами. Чтобы они ощутили себя нормально, нужно отвечать максимально откровенно и не прибегать к каким-либо эвфемизмам или отрицаниям. И легче всего сделать это, сказав, что самое интересное в четвертой стадии то, что пятой просто не существует. Надо сказать, что меня тут же поймали на слове. Недавно мне пришлось смириться с тем, что я не смогу присутствовать на свадьбе моей племянницы в моем родном городе, университетском Оксфорде. Это меня страшно огорчило — причем по целому ряду причин. И тут один из моих самых близких друзей спросил: «Ты боишься, что больше никогда не увидишь Англии?» Казалось, что он задал вполне разумный вопрос. Меня тревожило именно это. Но его откровенность меня неприятно поразила. Да, я готов признавать тяжелое и неизбежное. Не стоит делать то же самое. Однако я сам напрашивался на этот вопрос. Сознательно сказав человеку о том, что в один прекрасный момент после очередных исследований и курсов лечений врачи могут сказать мне, что теперь речь идет только о «паллиативе»[77], я был потрясен, услышав в ответ: «Да, полагаю, наступает время, когда тебе придется задуматься о собственном уходе». Это было честное и откровенное резюме моих собственных слов. Но больной человек ощущает необъяснимое желание и потребность самому определять, что ему говорить можно, а чего нельзя ни в каком случае. Рак — это постоянное искушение быть эгоистом и даже солипсистом.
Поэтому в моем будущем справочнике по этикету окажется перечень не только моих обязанностей, но и тех, которые лягут на людей, говорящих слишком много или слишком мало, пытающихся скрыть неизбежную неловкость в дипломатических отношениях между Туморвиллем и соседними областями. Если вы хотите точно знать, как не стать послом первого, то я настоятельно рекомендую вам книгу и видео «Последняя лекция». Возможно, вы сочтете мои слова дурновкусием, но я скажу, что это заранее записанное прощание с миром профессора Рэнди Пауша[78] распространилось по интернету со скоростью эпидемии. Хочу сразу предупредить: обращение настолько слащавое, что выслушать его вам поможет только укол инсулина[79]. Пауш когда-то работал на студии Диснея, и это явственно чувствуется. Он посвящает целый раздел защите клише, не пропуская даже «А все же, мистер Линкольн, как вам понравилась пьеса?»[80] Слова «ребенок», «детство» и «мечта» используются им, словно в первый раз. («Любой, кто соединяет в одном предложении слова «детство» и «мечта», сразу же привлекает мое внимание».) Пауш работал в университете Карнеги-Меллон, но доказывает-то он слова Дейла Карнеги[81] («Кирпичные стены строят не просто так… они дают нам возможность доказать, насколько страстно мы о чем-либо мечтаем»). Конечно, вы не обязаны читать книгу Пауша, но на его лекции присутствовало множество студентов и коллег. На ней Пауш отжимался, показывал домашнее видео, позировал для камеры и очень много шутил. И все это было мучительно и не смешно в обстоятельствах, когда слушатели почти обязаны откликаться с энтузиазмом. Это было столь же неуместно, как и разговор с той доброжелательной прокуроршей, о которой я рассказал в начале главы. Поскольку населению Туморвилля и Веллвилля[82] нужно общаться и «взаимодействовать», то потребность в основополагающих правилах, которые не позволили бы нам причинять боль друг другу, чрезвычайно велика.
V
Новизна ощущений от онкологического диагноза, как и во многих других жизненных ситуациях, со временем сглаживается. Все будто притупляется, даже становится банальным. Человек привыкает к постоянному присутствию Стража Дверей — он воспринимается как такой старый зануда, который весь вечер слоняется по залу, пытаясь вставить словечко. Я не слишком возражаю против того, чтобы он подобным образом подавал мне пальто, словно напоминая, что пора уходить. Но вот его хихиканье меня добивает.
Болезнь с избыточной регулярностью преподносила мне соблазнительные «блюда дня» или «ароматы месяца». То неожиданно появлялись ранки и язвочки на языке или во рту. А что вы скажете о периферической нейропатии, от которой ступни немеют и леденеют? Каждый день живешь, будто младенец, и все измеряется даже не кофейными ложечками Пруфрока[84], а крохотными дозами пищи, сопровождаемыми ободрительным сюсюканьем окружающих или торжественными дискуссиями с посторонними людьми, преисполненными родительских чувств, по поводу работы пищеварительной системы. В самые неудачные дни я чувствовал себя поросенком на протезах: несчастное животное принадлежит сентиментальным садистам, которые поедают его по кусочкам. Впрочем, рак не столь… ну, скажем, деликатен.
Самым печальным и тревожным для меня стал момент, когда голос мой неожиданно превратился в детский (или, скорее, поросячий) писк. Потом я прошел все стадии — от хриплого и сиплого шепота до
