И так вышло, что минут за сорок уже все спали, и я почувствовала, что проваливаюсь куда-то — а потом начался сон, такой жутко явственный, будто это все вовсе не во сне и виделось.
Мне приснилось, будто я встаю потихоньку, чтоб никого не разбудить, и выхожу из звездолета. А передо мной — черная темнота, безветренная тишь, слепое небо без лун и звезд и песок, освещенный прожектором. И свет ограничен ровным желтым кругом, а за светом — будто пустое ничто.
И вдруг все озарил какой-то ниоткудашний зеленый полусвет. И песок, который теперь казался зеленоватым, вдруг зашевелился и потек вверх, он тек и стекленел — и вокруг меня сам собой образовался круглый зал с колоннами, и все это было из остекленевшего песка, полупрозрачного, будто какой-то зеленоватый самоцвет. И по кругу стояли стеклянные статуи, а в центре зала была круглая стеклянная чаша, и в ней горело зеленое пламя — длинными медленными языками. И из этой чаши раздался голос, совершенно никакой, не мужской и не женский:
— Ты, кусочек органики, живое ничтожество — приветствуй бога безвременья!
И из этих зеленых языков огня собралось огненное лицо — как лицо Чамли, только огромное и светящееся — передернулось и пропало. А у меня подогнулись ноги — я поняла, что нужно встать на колени, но как-то извернулась и села на пол. И говорю:
— Я тебя приветствую, но у меня другое божество. Мать живого.
Тут голос расхохотался, очень громким смехом, но неживым каким-то, холодным и невеселым. И говорит:
— Ты, белковая молекула, в моем мире и в моей власти. Как и вся эта органика внутри этих контейнеров из сложных сплавов. Ты это осознаешь?
Я говорю:
— Да, это так. Но мы, белковые существа, приспособлены жить в другом мире, нам тут плохо. Я не знаю, зачем мы тебе нужны, но я понимаю, что это по твоей воле мы тут находимся. Пожалуйста, отпусти нас! Если от меня что-то зависит — то я тебе подчиняюсь. Я сделаю все, что могу — только отпусти нас домой, очень тебя прошу.
И тут языки пламени застыли на миг — и собрались в лицо той красавицы-пилота, которая не взяла меня на борт, когда я просила помощи. И голос говорит:
— Вы, живые организмы, пожираете друг друга, надеясь выжить. Но вместо этого вы забавно самоуничтожаетесь.
— Нам, — говорю, — это не забавно.
А голос говорит:
— Ты хочешь выжить?
— Конечно, — говорю. — Этого хочет любое живое существо. А как?
Тогда голос говорит:
— Я тебя отпущу. Но сделай то, что делаете вы все ради выживания — уничтожь остальных. Считай, что это твоя жертва мне, богу этого мира.
Я говорю:
— Это будет совершенно неравноценно. Одна моя жизнь — за восемь других? А почему так? За что? Нет, так быть не должно. Нет.
Он говорит изо рта огненной мортисянки:
— Разве для тебя твое собственное существование не ценнее, чем существования других белковых субстанций? Ведь так у всех тебе подобных.
Я только головой помотала.
Голос говорит:
— Хорошо. Допустим. Но я требую жертвы. Ты не даешь им самоуничтожаться, и из-за тебя они не дают мне забрать то, что мне причитается. Я знаю, что они не могут быть тебе нужны одинаково. Выбери одного и уничтожь. Это будет просто. Тогда остальные покинут мой мир.
И тут я вдруг поняла, что это за статуи по периметру зала.
Просто стеклянные подобия моих товарищей, очень точные. Восемь статуй. Я уверена — ни один человеческий скульптор не достиг бы такого совершенства: выражение чудесно схвачено, все в мельчайших деталях точно. И все — из полупрозрачного зеленоватого стекла, и у всех — даже ресницы и волоски на бровях различимы. Будто это даже не статуи, а они сами превратились в это стекло. А у меня в руках, непонятно откуда взявшись — пистолет.
И тогда я поняла, что могу просто выстрелить в одну из этих статуй, и не будет никакой крови, стонов и падающего тела. Она просто разлетится стеклянными брызгами — и все. Просто-просто.
И у меня все внутри превратилось в лед. Я еле смогла вдохнуть, чтобы сказать:
— Почему — я?
А голос отвечает:
— Потому что только ты — самка. Я знаю, как вы устроены. Тебе хватило бы одного самца, чтобы иметь потомство. Зачем тебе остальные? В белковых мирах тебе подобные особи принципиально ценнее. Для продолжения существования вида хватило бы одного самца на сотню и даже на тысячу самок. А я даже не прошу, чтобы ты уничтожила семерых ненужных. Только одного, самого лишнего. Для тебя — пустяк.
Я ничего не смогла сказать. Только мотала головой.
А голос говорит:
— Все самки выбирают очень легко. Мне случалось это видеть очень много раз. А ведь ты используешь только одного, я знаю это точно. Другие тебе ни к чему, они даже не понимают, что ты — биологически другая особь. Они не станут тебя оплодотворять, даже если ты попросишь. Так что ж?
Я говорю:
— Я не могу. Они мне верят. Они — мои товарищи. Мне каждый из них верит, понимаешь?
Голос говорит:
— Я могу очень легко уничтожить вас всех.
Тогда у меня в голове что-то забрезжило. И я говорю:
— Ты точно отпустишь остальных? Вот если я выберу одного из нас, ты клянешься, что не станешь развлекаться с другими?
Голос говорит:
— Ложь — свойство белковых созданий. Не мое. Это будет достаточно забавно. Этого хватит за ваши ничтожные существования.
Я кивнула и очень быстро, чтобы не начать колебаться, поднесла пистолет к виску и выстрелила.
И от выстрела проснулась. Сердце колотилось об ребра, так что дышать было больно. Прошло, я думаю, минуты три, прежде чем я отдышалась и сообразила — я сижу на нашем с Котиком надувном матрасе, Котик меня обнимает, а все остальные — вокруг и смотрят.
И Рыжий говорит:
— Луис, ты что, правда девушка?
А Козерог:
— Вот же были у меня какие-то странные импульсы…
А Череп давится смешком и говорит:
— Вот блин! А! — и хватает меня за руку.
А Фэнси:
— Я не пойму, мужики, это что, всем сразу, что ли, снилось, или это ваще был не сон?
Тогда я говорю:
— Почему не сон? Если я не…
А Котик цепляется за меня, как пятилетний малыш, и говорит дрожащим голосом:
— Дура ненормальная. Идиотка. Я тебя сам застрелю потом. Сумасшедшая.
А Дождь говорит:
— Только попробуй! — но Котик не слышит.
А за иллюминатором — утренняя зоря, розовая и золотистая. И все в нашей каюте розовое — стены, вещи, их лица…
