Однако отмучились уже все, погибнув от удавления или боли смертной.
Что-то понеслось с другого конца улочки на Максима. С гиканьем и свистом. Максим, с испуга рванув из забора жердь, крутанулся вокруг себя с приседанием.
Хрустнула жердь, ломая себя и ноги налетевшего коня; свистнула вражеская сабля, не достав немного до темени Максима. Конь, подогнув переломанные ноги, стал падать, с пронзительным ржанием вздымая круп и бороздя мордой грязь. Из седла полетел черкас-разбойник, да и грохнулся головой в тын.
Баранья шапка свалилась с разбойного человека, открыв засаленный оседелец; из трещины на бритой голове выходила толчками густая почти черная кровь. «Мати, почекай мене, матiнка, не йди»,[4] — прохрипел черкас и сильно дернул ногами в сафьяновых сапогах. Голос его, ослабнув, утонул в нутряном бульканье. Напоследок протянул насильник руку, украшенную женскими перстнями, ухватил комок грязи, да и затих.
Максим бросился бежать от трупа, в сторону от улицы, по проулку между двумя дворами, такому тесному, что и плечам не развернуться было. И, хоть сердце билось в нем, совсем как лесной зверек в силках, Касание вскоре остановило его. Максим раздвинул руками сломанные доски забора, и вступил во двор.
Низина тут была, снег накопился, так что ноги приходилось перетаскивать с усилием.
Касание привело Максима к щели, полуприкрытой ветками и охапкой прелой листвы. Похоже на колодец, брошенный из-за того, что проникала в него гнилая болотная вода. Однако в колодезной глубине вроде скрывался кто-то. Максим представил было, что там, внизу, затаился нетопырь, погубивший Савватия. Но сразу устыдился своего представления. В колодезе притаилось нечто слабосильное, едва дышащее, и безобидное, аки щен или агнец. А враг, враг оказался… сзади.
Оборотившийся Максим увидел воина, стоящего в каких-то пяти шагах. Был тот в кости широк и дороден, а подошел поступью бесшумной, как рысь. Нездешний воин, гость нежданный, не напоминал оный и заднепровского черкаса, расколовшего себе голову на улице. Облачен человек был на немецкий лад — шляпа, ботфорты, камзол, накидка теплая — шаубе. А пуховый платок, который он повязал для тепла на шею, да безбородые пухлые щеки делали его нечаянно схожим с бабами, продающими сметану в молочном ряду.
— Чего надобно? Какую-такую нужду здесь имеешь? — от страха пробормотал Максим и прикрикнул на пришлеца, как на пса одичавшего, — Пошел, пошел отсед. Не оттягощай душу злодейством, Бог все видит.
— «Пошель», «пошель», — повторил человек, слегка коверкая звуки. Находясь словно бы в задумчивости ино вслушиваясь во что-то, неспешно вытащил он палаш из ножен.
Максиму все еще невнятно было, живое ли существо в колодце или только Голос. Но немец явно доискивался именно того, что там укрылось.
— Los, hau ab oder ich toete dich,[5] — заторопил немец Максима будто даже с заботой в голосе.
Убедительности ради провел чужак толстым, будто колбаса, перстом около шеи, а потом ткнул им в сторону Максима.
Бежать иноземного человека — несмотря на бабий платок, скор он на кровопролитие — бежать скорее. Однако из щели снова донесся звук, скулеж не скулеж?
— Да что ж ты гонишь меня, хоть и сам не хозяин? Не сын, не дочь, не женка хозяйская. Или женка? Дороден, щеками упитан, весьма подобен.
— Mann, ich wuerde nur nach dem Besuch aller rheinischen Weinkeller sterben.[6]
Максим взял покрепче посох обеими руками и махнул им в сторону иноземца.
При первом выпаде немец и не шелохнулся вовсе, видно почувствовал, что конец посоха не дотянется до него. Второй удар легко отразил палашом. По отдаче Максим понял, что чужеземец воин не только сильный, но и многоопытный. Впрочем, не торопился немец, сберегая силы, авось Максим и сам побежит.
А Максим не чувствовал в себе лютости, потребной для борения ратного и человекоубийства. Как в самой первой своей рати на Нарове. Тогда задор передался ему от соратников, но сегодня был Максим один. И на краю окоема усматривался путь к отходу поспешному. Перемахнуть с одного маха через кучу валежника, а там припустить мимо избы, на соседнюю улицу. Не полезет немец через эту кучу, чтоб какому- то голодранцу башку снести. Другое приманивает иноземца, именно тот колодезь.
— Ти — пошель, — потвердил немец. — Ти — после, поживи чуть-чуть. Weg, na los.[7]
Максим уже сделал шаг в сторону, но отчетливо услышал плач из колодца. Не агнец это, не котенок, не щенок. Максим снова обернулся к немцу.
— Теперь ти — мертвый, — приговорил ласковым голосом иноземец. — Unaufaltsam rinnt die Zeit in das Meer der Ewigkeit.[8]
Максим сделал еще выпад посохом, да все также неуклюже. Перехватил немец левой рукой деревяное орудие, а затем ударил палашом.
Останься Максим на месте, отлетела бы его голова, да только отпустил он посох и бросился в ноги иноземцу. Немец, хоть и грузен, однако перепрыгнул через подкатившееся тело и уже оборачивался, вознося клинок для рассекающего удара. Максим споро перехватил своим босыми ступнями его ногу и толкнул под колено. Немец, взмахнув руками, пал вперед. Придавил Максим своим коленом его палаш, но противник быстро перекатился на живот, приподнялся и выхватил из малых ножен колющий кинжал, дагом именуемый.
Кинул Максим снег в лицо иноземцу. Немец, дурно видя, неловко ударил дагом, тут и ухватил его Максим за запястье бьющей руки.
Широко было запястье, не удержать, немец и вырвал руку, но из-за усилия повалился назад.
Максим, быстро ухватив палаш, вогнал острие немцу в грудь. Бжикнула твердая сталь, протачивая грудную кость. Ухватился за немец за лезвие, приподнялся было, но острие клинка пошло дальше.
Застыл раненный немец, с трудом удерживаясь под натиском клинка. Словно сдерживая отрыжку, молвил:
— Mach es wie die Sonnen Uhr, zahl’ die heiteren Stunden nur,[9] — и повалился в мокрый снег.
Максим сделал один только шаг к колодезю и полуобернулся, почувствовав Касание.
Немец опять стоял позади, хотя из отверстия в груди его обильно выходила кровь, которую он пытался поймать в пригорошню. Другой рукой поднимал он палаш.
— Да вразумишься ты насовсем, супостат?
Максим, не оборачиваясь далее, ударил немца пятОй в горло. Враг пал на спину, при ударении о поленицу голова его оказалась свернута набок, так что ухо приникло к плечу. А после того немец и не шелохнулся уже, сделавшись безвредным.
Максим подошел к колодцу. Сейчас видно было, что оттуда пар поднимается и слышится не Голос, не писк или скулеж звереныша, а дыхание детячье, усиленное страхом.
— Эй, вылезай. И не писаться от страха-ужаса, а то порты заледенеют и греметь начнут.
2
Было сирот трое. Две девочки, Настя и Даша, и мальчик Иеремия. Все с виду лет семи, а ежели и постарше, то щуплые из-за бескормицы последних лет, когда летние заморозки губили посевы. Девочек от мальчика отличали только медные кольца в ушах. А вот бедствия прежде времени состарили их понимание.
Мальчик потрогал пальцем отверстие на груди мертвого немца и уважительно коснулся палаша.
— Ты его этим, дядя? Сильно надо ударять? А тело вражеское, как масло протыкается или как хлеб?
