положение:
- Я же Леонид Утесов, неужели вы меня не знаете?
- Гражданин, сказано вам: давайте паспорт...
И тут артист вспомнил известную историю, которая когда-то произошла с Энрико Карузо. Великий тенор пришел в один из банков в Америке тоже без документов. И поскольку его не узнали, он спел какую-то арию, что привело в восторг всех служащих и посетителей. После чего певцу беспрепятственно выдали деньги.
- Вы не верите, что я Леонид Утесов, тогда слушайте, - сказал артист и запел: - 'Раскинулось море широко...'
- Гражданин, - перебила его заведующая, - если вы будете хулиганничать, я милицию позову.
Но больше всего мой отец любил такой рассказ Утесова. Леонид Осипович ехал в одесском трамвае, было довольно много народа. И вдруг раздался ужасный крик:
- Ой, ограбили! Ой, убили! Ой, обокрали!
Это заголосила какая-то еврейка, у которой карманник вытащил кошелек.
- Ой, чтоб он подох, этот ворюга!.. Чтоб он провалился!.. Ой, обокрали! Ой, убили!.. Вот здесь он был - кошелек! И там целых три рубля! Ой, ограбили! Ой, обокрали!..
Утесову надоело это слушать, он подошел к кричавшей женщине и сказал:
- Вот вам три рубля, только, пожалуйста, замолчите.
Она взяла деньги и тут же перестала кричать. Трамвай продолжал свой путь, но через две остановки одесситка сама приблизилась к артисту и тихонько сказала:
- А почему вы мне не отдадите и кошелек тоже?
Повторю: эту новеллу я слышал от своего отца. Но вот еще одна одесская история, которую я слышал из уст самого Леонида Осиповича. Он рассказывал:
- Я еще был совсем молодой, начинающий артист. И меня взяли в труппу в самой Одессе. Это был крошечный летний театр, но там играла будущая знаменитость - Владимир Хенкин. Мне дали маленькую роль, я играл лакея в какой-то немыслимой пьесе. Там надо было выйти на сцену, убирать со стола тарелки и при этом произносить текст. И вот первый спектакль, я стою за кулисами и страшно волнуюсь... В это время ко мне подходит Володька Хенкин и что-то мне нарочно говорит... А сам незаметно расстегивает мне ширинку на штанах и вытаскивает наружу нижнюю часть рубашки. И вот я в таком виде выхожу на сцену, начинаю собирать тарелки и говорить свой текст. В зале смех. Я продолжаю, очень доволен... А зрители смеются все сильнее... И тут уже я начинаю понимать: не по игре смех... Смотрю на себя и вижу, что из штанов торчит рубашка. Тогда я подхожу к краю сцены, привожу себя в порядок, застегиваю штаны и при этом говорю прямо в зал: 'Хорошо, что здесь нет женщин'. И тут - аплодисменты. Вот тогда старые одесситы сказали про меня: 'С него таки будет толк'.
Я могу засвидетельствовать: Утесов был необычайным рассказчиком - живым, веселым, талантливым... Помнится, в конце семидесятых годов я по какой-то надобности приехал в Дом творчества писателей в Переделкине. В это время там жил Леонид Осипович. Была весна, пригревало солнце . .. Старый артист сидел на балюстраде, его окружали несколько писателей, большинство из которых ему в дети годились. И Леонид Осипович, что называется, держал площадку - они все глядели ему в рот.
А еще я вспоминаю лето шестьдесят первого года. Я работал на радио, и меня послали взять у Утесова интервью - он тогда был на своей даче во Внукове. С делом мы быстро покончили, я убрал диктофон, и у нас с Леонидом Осиповичем началась непринужденная беседа.
В те годы был весьма популярен эстонский певец Георг Отс, и я между прочим сообщил Утесову только что придуманную кем-то шутку: 'Объявление в газете: 'Георг Отс меняет имя на Юрий Уй''.
Это привело моего собеседника в восторг, он хохотал и звал свою жену:
- Лена! Ты слышишь? Лена! Георг Отс меняет имя на Юрий Уй!
А теперь несколько слов о даче, где происходила наша встреча. В Москве рассказывали: когда дом только возводился, кто-то прикрепил к калитке дощечку с надписью, это была строчка знаменитейшего утесовского шлягера: 'Нам песня строить и жить помогает'.
В своем жанре Утесов был как бы вне конкуренции, но в Москве существовали и другие джаз-оркестры. Впрочем, в те времена слово 'джаз' было крамольным, и эти музыкальные коллективы именовались 'эстрадными'. Одним из них руководил известный трубач Рознер, и с этим именем связана блистательная шутка Утесова. Некто задает ему вопрос:
- Леонид Осипович, а правду говорят, что Эдди Рознер - вторая труба мира?
- Рознер? Вторая труба? - переспрашивает артист. - Да, безусловно... Он вторая труба.
- Ну а кто же - первая труба?
- Первая труба? - говорит Утесов. - Ну, их - миллион...
IV
Валентин Петрович Катаев в послевоенные годы у нас на Ордынке не бывал. Но я могу с определенностью утверждать, что он приходил к моим родителям в 1937 году, когда я только что родился и наша семья жила еще в Лаврушинском переулке, в том же доме, где имел квартиру Катаев. Я с самых первых дней был смуглым и черноволосым, и, как рассказывали, Валентин Петрович, увидев меня, новорожденного, дал мне прозвище 'кофейное зерно'.
Мой отец и моя мать очень высоко ценили талант Катаева, я и сам всегда восхищался его прозой. По моему глубокому убеждению, лишь один советский писатель превосходил Валентина Петровича в литературном мастерстве - я имею в виду Михаила Зощенко.
Ардов в близких отношениях с Катаевым никогда не был, но они оба принадлежали к одному и тому же кругу литераторов, куда входили Михаил Булгаков, Михаил Зощенко, Валентин Стенич, Лев Никулин, Юрий Олеша, Михаил Кольцов, Илья Ильф, Евгений Петров... Последний, как известно , был младшим братом Катаева и взял себе псевдоним, дабы читатели их не путали. Вот с Евгением Петровичем Ардов был очень дружен.
Я помню, отец рассказывал о женитьбе Петрова. Году эдак в двадцатом Катаев и Олеша прибыли из Одессы в Москву и вместе поселились на какой-то квартире. С ними по соседству жила прелестная совсем юная девушка по имени Валечка Грюнзайт. И вот Катаев тогда решил, что с ней надо познакомить его младшего брата Евгения. Тот вскоре также перебрался из Одессы в Москву и в конце концов стал мужем Валентины Леонтьевны Грюнзайт.
В тридцатые годы и Катаев, и Олеша стали очень известными писателями. Как-то вечером Валентин Петрович и Юрий Карлович шли по улице Горького. Прямо на панели они познакомились с какими-то двумя девицами и ради развлечения пригласили их в ресторан 'Арагви'. В этом заведении обоих литераторов хорошо знали и предоставили им отдельный кабинет. Они заказали шампанского и ананасов. Катаев вылил две бутылки шипучего в хрустальную вазу и стал резать туда ананасы...
Одна из барышень сделала ему замечание:
- Что же это вы хулиганничаете? Что же это вы кабачки в вино крошите?..
Тогда же, в тридцатых годах, пути Катаева и Олеши разошлись. Валентин Петрович стал усердно служить большевицкому режиму, а Юрию Карловичу такая роль, по-видимому, претила. Он почти ничего не сочинял и к тому же пить стал не в меру.
Мои собственные немногие встречи с Олешей происходили в пятидесятых годах, когда от его былой близости с Катаевым не осталось и следа. Более того, к этому времени у Юрия Карловича появилось нечто, что можно было бы назвать 'комплексом Катаева'. Так, один молодой литератор говорил мне, что Олеша, надписывая ему свою книгу, вопрошал:
- Скажите, ведь я пишу не хуже, чем Катаев?
Незадолго до своей смерти Юрий Карлович получил путевку в Дом творчества в Переделкине, а там неподалеку жил на своей даче его бывший друг. Однажды за завтраком кто-то из литераторов рассказал, что прошлой ночью на улице писательского поселка неизвестные преступники ограбили какого-то человека и скрылись . Выслушав такое, Юрий Карлович сказал:
- Это сделали дети Катаева.
А теперь несколько слов о том самом загородном доме, где Валентин Петрович прожил долгие годы. До войны, когда только появился в Переделкине писательский поселок, Катаеву там дача не досталась. А среди тех, кто получил от Литфонда загородные дома, был И. Г. Эренбург. Он, как помним, подолгу жил во Франции, и Катаев, воспользовавшись отсутствием Ильи Григорьевича, вселился в его дачу. Тут надобно отдать должное Эренбургу - человек очень умный и осторожный, он не стал поднимать скандала, а на собственные деньги построил себе загородный дом подальше от Переделкина - в Новом Иерусалиме.
В двадцатых годах близким приятелем Катаева был Лев Никулин, но потом они поссорились и, хотя оба жили в Лаврушинском переулке, не только не общались, но даже и не здоровались друг с другом. Я бы об этом не стал упоминать, кабы моя память не сохранила забавного двустишия, которое сочинил Лев Вениаминович. Это была эпитафия Катаеву:
Здесь лежит на Новодевичьем
Помесь Бунина с Юшкевичем.
(Юшкевич Семен Соломонович (1868 - 1927) в начале века - известный писатель, 'певец Одессы'.)
В середине тридцатых Михаил Кольцов возглавлял целое объединение периодических изданий - 'Жургаз'. Там устраивались званые вечера, куда приглашались знаменитости. Никаких кулис не было, все гости - в зрительном зале. И вот ведущий объявляет:
- Дорогие друзья! Среди нас присутствует замечательный пианист Эмиль Гилельс. Попросим его сыграть...
Раздаются аплодисменты, Гилельс встает со своего места, поднимается на эстраду и садится за рояль.
Затем ведущий говорит:
- Среди нас присутствует Иван Семенович Козловский. Попросим его спеть...
И так далее...
И вот во время какой-то паузы с места вскочил пьяный Валентин Катаев и громко провозгласил:
- Дорогие друзья! Среди нас присутствует начальник Главреперткома товарищ Волин. Попросим его что-нибудь запретить...
Надобно сказать,
