не имел права ни дрогнуть, ни свернуть с курса...
С тревогой и гордостью следили мы за тем, что происходит в Севастополе.
И каждая новость - как листовка, как напоминание о том, что ты должен оказаться достойным чести защищать этот город.
...Огонь крупнокалиберной артиллерии был направлен на реликвии и памятники города, памятники русской славы и гордости. Авиация бомбила Севастопольскую панораму. Летом 1942 года одиннадцатидюймовыми фугасными снарядами была пробита стена в здании панорамы, изрешечено осколками разорвавшихся снарядов огромное живописное полотно Франца Алексеевича Рубо площадью 1610 квадратных метров. Затем фашистские летчики специально обрушили на панораму серию фугасных и зажигательных бомб. Возник пожар. Гибель уникальной картины была неминуема...
Но ее спасли. Спасли, жертвуя собой, матросы и солдаты. Сыны Севастополя,
Почему я вспомнил о панораме? Ведь уже тогда было много такого, что сразу становилось и историей и легендой: с последними гранатами кидались матросы под танки, батареи бились до последнего и взрывали себя вместе с ворвавшимися на их позиции гитлеровцами, чадящие пожарами гордые корабли дрались, пока не уходил под воду их бело-голубой флаг со звездой, серпом и молотом.
Тогда мы по-особенному ощущали историю. Нам казалось, что где-то, может быть, с Петровым или Остряковым на их командных пунктах рядом стоят и Нахимов, и Корнилов, и Тотлебен, и Хрулев. Что где-то бродит по немецким тылам бессмертный матрос Кошка, а усатые бомбардиры помогают заряжающим на Малаховом кургане
Потому мы и радовались тогда - словно был спасен крейсер или отбита у немцев важная высота- известию о спасении полотна Рубо.
- Сволочи!- Узиав о гитлеровском артналете на панораму, бросил тогда мой друг Николай Наумов. - Они и за это получат. За каждый разбитый камень Севастополя...
Прибыл Николай Александрович в авиацию Черноморского флота на должность инспектора ВВС. А стал непревзойденным воздушным бойцом.
25 февраля 1942 года Наумов встретился в севастопольском небе с опытнейшим фашистским асом. С моря этот бой наблюдали бойцы катера-охотника. И когда гитлеровец, оставив в небе дрожащий шлейф дыма рухнул на землю, они сели писать письмо во фронтовую газету.
Были в этом письме, между прочим, и такие строки: 'Восхищаемся подвигами в боях за Родину нашего черноморского сокола. Мы будем бить вpагa на воде, как бьют его наши боевые товарищи в воздухе'.
А слава Наумова только расправляла крылья. Как-то он один пошел в атаку на четыре Me-110. Имея сильное вооружение передней полусферы, фашистские летчики менее всего опасались атаки с этой стороны.
И были ошеломлены, увидев, как этот 'сумасшедший' русский пошел в лобовую атаку.
Секунды были ими потеряны, а Наумов молниеносными ударами свалил двух 'мессеров'. Два других летчика в панике ринулись назад: им не приходилось еще встречать ничего подобного...
Мы помнили приказ Ставки: 'Севастополь не сдавать ни в коем случае и оборонять его всеми силами'.
Вспомните сообщение Совинформбюро от 3 июля 1942 года: 'Сколь успешно выполнил Севастопольский гарнизон свою задачу, это лучше всего видно из следующих фактических данных. Только за последние 25 дней штурма Севастопольской обороны полностью разгромлены 22, 24, 28, 50, 132 и 170-я немецкие пехотные дивизии и четыре отдельных полка, 22-я танковая дивизия и отдельная мехбригада, 1, 4 и 18-я румынские дивизии и большое число частей из других соединений. За этот короткий период немцы потеряли под Севастополем до 150000 солдат и офицеров, из них не менее 60000 убитыми, более 250 танков, до 250 орудий. В воздушных боях над городом сбито более 300 немецких самолетов. За все 8 месяцев обороны Севастополя враг потерял до 300 000 своих солдат убитыми и ранеными. В боях за Севастополь немецкие войска понесли огромные потери, приобрели же-руины'.
За всем этим подвиг и тех, кто сражался в небе.
'Пощады никто не желает...'
Севастополь чадил пожарищами. Собственно, города уже не было. Были холмы камня и железа, огрызающиеся свинцом всякий раз, когда гитлеровцы поднимались, думалось им, в последнюю атаку. И камни снова оживали, ощеривались огнем, из них, как привидения, вставали обожженные и окровавленные люди, которым по всем военным правилам уже тысячи раз полагалось умереть.
И они, казалось, не имеющие ни малейшего понятия ни о смерти, ни о простой человеческой боли, не понятные для немцев, а потому вдвойне страшные, бросались в штыки, обвязав себя гранатами, шли на танки, уходили в небытие, взрывая с ворвавшимися на позиции вражескими солдатами батареи и форты, устилая каждый метр севастопольской земли десятками и десятками трупов в мышиной форме.
Потом человечество будет удивляться, как могли вообще существовать здесь люди, где, казалось, каждый сантиметр земли был сотни и сотни раз перепахан снарядами, пулями и бомбами. И, собственно, земля уже была не земля, а оживленное железо.
Таким был тогда и мыс Херсонес.
Горькие это были дни.
Но вот даже теперь, спустя столько лет, анализируя наши чувства в те огненные минуты, я не могу думать только о горечи.
Да, трудно, невыносимо трудно было видеть Севастополь в огне, каждый день хоронить друзей и, особенно последние дни, знать, что придется драться, пока есть патроны и жизнь. Уходить некуда-за нами Черное море.
Но не меньшим чувством было другое-гордость.
Его рождала сама атмосфера города, его оплавленные камни, его прошлое, его легендарная судьба, его гордое настоящее, его песни.
Все это было нерасчленимо - прошлое, настоящее, будущее.
Наши мысли хорошо выразил тогда Эренбург, выступивший 30 июня в 'Красной звезде': 'Немцы хвастали... 'Пятнадцатого июня мы будем пить шампанское на Графской набережной'... Военные обозреватели предсказывали: 'Вопрос трех дней, может быть, одной недели'... Они знали, сколько у них самолетов, они знали, как трудно защищать город, отрезанный от всех дорог. Они забывали об одном: Севастополь не просто город. Севастополь - это слава России и это гордость Советского Союза...
Мы видели капитуляции городов, прославленных крепостей, государств. Но Севастополь не сдается. Наши бойцы не играют в войну - они дерутся насмерть. Они не говорят 'я сдаюсь', когда на шахматном поле у противника вдвое, втрое больше фигур'.
Подруливая к капониру, я увидел рядом с Бугаевым и Кокиным батьку Ныча. В зубах его торчала трубка. Значит, есть новости. Комиссар просто так встречать не станет.
- Ты чем-то взволнован, Иван Константинович? Ныч вынул изо рта трубку.
- Хочу тебя обрадовать: у нас гости.
- ?
- Додик Нихамин прилетел. Поселился с нами. Макееву я уже сказал, чтобы выделил ему механиков и оружейников.
-Интересно. Где же он?
-Летчики в нашем блиндаже отдыхают. И Додик там.
За блиндажом на склоне к бухте разорвался в камнях тяжелый снаряд.
-Недолет.
- Нет, - возразил Ныч. - Это немцы приучают нихаминцев к новым условиям.
Капитан Нихамин выглядел после госпиталя и отдыха свеженьким, будто с курорта прибыл.
Мы обнялись.
- Что за народ с тобой?
- Орлы, Миша, не хуже твоих. Не воевали еще, но не хуже.
Мне стало не по себе. Неужели нельзя было подобрать десяток севастопольцев из выздоровевших? А этим не в таких условиях получать боевое крещение.
- Зачем ты их в этот ад привел?
- Лучшей школы истребителю, чем здесь, не придумаешь. А потом - не только в Севастополе хорошие летчики нужны... Да, я забыл передать тебе привет от Любимова.
- Ну как там он?
- Ходит.
- Где он?
- Ходит. Танцует. Грозится летать. Вам никто не говорил, как мы с ним в Чистополь на УТ-два к семьям своим летали? Нет? Так слушайте.
И Додик с подробностями рассказал, а рассказывать он мастер, как в начале апреля прилетел в Моздок Василий Васильевич и сказал ему Нихамину:
- Садись на УТ-два, забери в Орджоникидзе из госпиталя Любимова и ко мне, в Новороссийск.
- Да, чуть не забыл главного, - спохватился Додик. - Вася уговорил меня дать ему в воздухе управление. И я дал. Представьте себе, ничего. Без ноги, а летел, как бог. Видели бы его, какой он счастливый был. И от Новороссийска до Сталинграда раза два передавал ему управление...
- А как ты думаешь, сможет Любимов без ноги летать? - спросил Ныч Нихамина.
- Истребителем, в бой, конечно, немыслимо, А так, на У-два там или на транспортном - вполне. Если допустят.
- А он?
- Он-то что. Говорит, буду на истребителе. Тормоза, мол, на 'яке' ручные, а толкать педали руля поворота можно и протезами.
- Да-а, - вздохнул Ныч. - Хорошо бы ему разрешили...
А снаряды рвались на южном побережье мыса. Мы сидели с Нычем на скамейке у входа в землянку и думали над проблемой номер один. В других эскадрильях 'безлошадных' мотористов, оружейников и механиков отправляли на передний край. 1-ю эскадрилью пока не трогали, но не сегодня - завтра могут потребовать. Несколько авиаспециалистов судьбы Севастополя не решат, а воевать еще придется долго, и нужны будут опытные механики, а где их потом возьмешь таких, какими они стали здесь.
- Поговори с генералом, - предложил Ныч. - Мне кажется, он должен понять...
- Надо поговорить, - согласился я.
Из-за капонира показался Иван Иванович Сапрыкин.
- Вот где вы, - начал он громко. - Я специально к вам.
- Ты-то как там? - спросил Ныч.
- Ничего. Хорошего ничего.
Иван Иванович присел напротив хозяев на корточки, Достал папиросу и, прикуривая от самодельной зажигалки, продолжал:
- Только сейчас с КП. На личную беседу
