выстраданно прозвучали его слова. Но он был и впрямь гений...
Перейдя дощечку, как пропасть, он снова остановился и стал рыться в своей рыбацкой сумке (из-под противогаза... как она у него уцелела?). Само собой, извлеклась оттуда бутылка портвейна 'Кавказ' (0,8) и стакан (один). Стакан он протянул мне;
- Не откажите?
- Я не пью.
- И давно?
- С некоторых пор.
- Ну, это не страшно.
- Я портвейна не пью... - настаивал было я.
- А вы не пейте. Я ж не вынуждаю, - ласково сказал он, стакан оказался сам в моей руке, и меня обдало жаром его непонятной власти.
- Вы - гений... - прошептал я.
- Гений и злодейство - две вещи... Гениев сейчас нет. Они не работают. Нельзя написать лишь шедевр, с которым остаются. Нельзя одну Джоконду... Нельзя написать сразу избранное, не правда ли?
- О да! Вы правы.
- Перепроизводство - условие гения. Кому нужен тридцатый том Диккенса? Или девяностый Толстого? Что они, в двенадцатом не выразились, что ли? Нам бы не хватило?
- Кажется, вы перегибаете?
- Перегибаю. Так я ж не в ЖЭКе. Я не правильно, а - правду хочу сказать. Вам достаточно Дон Кихота из всего Сервантеса, Гамлета из всего Шекспира?.. Вот вы, профессионал, сколько прочли книг?
- А сколько картин вы не видели? В Лувре, в Прадо, в наших запасниках?
- В наш век есть книги, передвижные выставки... Нам как бы проще. Хотя картины не картинки, чтобы их смотреть. Их увидеть надо.
- Вот и книгу надо прочесть.
- А я и спрашиваю: сколько книг вы прочли?,
- Да я 'Дон Кихота'-то не прочитал...
- А 'Гамлета'?
- Его прочитал. Недавно.
- Сколько вам было?
- Сорок.
- Спасибо. А Библию?
- Что вы меня допрашиваете?!
- Да вы не сердитесь... Я Ван Дейка от Ван Эйка отделил еще позже. Узнал, что такой был Ван Эйк, представляете?
- Старший или младший? - Тут уж я обнаглел.
- А вы будто знаете! - насупился он. - Вы тоже только одного знаете, а про второго слышали. Я же вас не спрашиваю, что Ван Эйк написал! Чтобы вы в Благовещеньях не запутались... Я думал, вы человек, что с вами говорить можно.
Он не на шутку обиделся. Разочаровался он.
- Ладно, - согласился я, - в двадцать семь лет. В двадцать семь лет я впервые Евангелие прочел. И то от одного Матфея. А Ветхий завет так и не прочел, кроме псалмов и Екклесиаста. Но с тех пор при себе держу.
- Раскрываете и закрываете?
- Раскрываю и закрываю. - Он мне положительно нравился.
- По половине?
- Ну разве что... - замямлил я. - По половинке.
- Так вы ж не пьете? Вы не пейте, я не обижусь... Моцарт - гений? спросил он, приняв.
- Вот уж гений!
- Все-все гений.
- И вы все слушали?
- Ну не все. Но много. Сколько удавалось.
- А вы знаете, сколько вещей его вообще исполняется?
Я не знал. Уж больно он таинственно спросил.
- Десять процентов! - Он не в силах был сдержать ликования.
- Да ну! - Я был изумлен.
- Вот! Перепроизводство - это еще одно свидетельство невоплощенности гения, уже по горизонтали. Чего ему гнать да гнать, если он уже воплотился?
- А - кушать? - тут уж я его подловил. - А 'не продается вдохновенье'?
- М-да, - тут он вздохнул. - Вы знаете, во что обходился Моцарту новый камзол?
- Этого не знаю.
- В симфонию!
Стояла полная ночь. Во всяком случае, здесь, в овраге. Мы дышали друг другу в лицо. Мы осветили их, прикуривая. На лбу его вздулся драгоценно комарик.
- Вы позволите? - И я стукнул его по лбу.
- Спасибо.
И мы полезли к выходу, там еще светлело разбавленными чернилами небо.
- Вы бы видели этот камзол! - пыхтел он снизу. - Это же райская птица! 'Взгляни на лилию, как она одета!' Не хуже был вынужден одеваться и Моцарт...
- А как же... при дворе... - с пониманием отозвался я.
Мы вышли к строительной площадке. Там было лысо и неожиданно светло. Внизу осталась совсем уже ночь. Особенно светлела колокольня в лесах, а звонница даже будто светилась отдельным, сквозящим светом. 'Изумительно!' хотел уже воскликнуть я, как бы забыв о новом друге, все-таки - кому-то...
- О да! - сказал он мне в затылок. - Наша, русская готическая... Хотите внутрь?
Я хотел. Он чувствовал себя здесь уверенно. Он имел к этому всему какое-то отношение.
В двери торчал огромный кованый ключ. Но дверь была заперта и изнутри. Он потряс ее и постучал. С карканьем с колокольни снялись вороны. Небо от них еще побелело.
- Сейчас откроет, - сказал он, еще раз постучав. С реки, обозначив пустоту сумерек, продудела по- бычьи баржа. Потянуло листвяным дымком, словно от этого прощального мычанья.
- Да что же они там... что ли?
Это замечание меня до некоторой степени протрезвило. Я слишком себе это представил.
Он загрохотал в дверь изо всей силы.
Гигантское, серое, змеевидное существо выткалось из сумерек. Я вздрогнул и чуть не заорал 'мама!'.
- Линда! Линдочка! Чертяка! - ласково потрепал пейзажист этого дьявола.
Это была мраморная догиня ослепительного ужаса и красоты.
- Заждалась? - Нежность в голосе была необыкновенная. - Пошли! сказал он решительно и повернул ключ в скважине. Но тут и еще мысль постигла его, и он ключ этот из скважины вынул и протянул мне: - Держите.
Я недоуменно держал в руках. Это была вещь. Размером с нашу догиню.
- Держите, не бойтесь. Это вам на память. Когда захотите придете.
- А как же они?..
- Найдут способ. Пусть не запираются... Да там и нет никого.
Окончательно не поняв, я проследовал за ними с ключом в руке. Дорога шла в гору, и я на ключ опирался. Дьяволица бежала впереди, то растворяясь, то выпадая из густеющих сумерек.
- Актриса! - гордо повествовал он сверху вниз. - Я ее сегодня на съемки водил. Здесь, рядом. Снимают оккупацию. Нет, здесь, собственно, немца не было. Это новгородская досъемка. В роли любимицы оберштамбамбрамсельфюрера... - Он засмеялся невидимо, провалившись в какую-то лужицу ночи. - Линда, кормилица! - Видно, она подбежала, и он сейчас, поджидая меня, чесал ее за ухом. - Семь пятьдесят
