КОРСИ: В моем совете не было ничего обязательного. Я сообщил ему свое мнение, характерное для того времени. А что он там с ним сделал - уже его дело.
СОВЕТНИК: А не могли бы вы сообщить нам, в чем сейчас заключается ваше мнение? Что исследовательские проекты размерами с Мост - мне кажется, ваша фраза звучала так - 'более не являются плодотворными'?
КОРСИ: Это по-прежнему является моим мнением.
СЕНАТОР БИЛЛИНГС: Которое вы предоставляете нам бесплатно?...
КОРСИ: Это мнение всех ученых, которых я знаю. Вы могли бы бесплатно получить его у тех, кто работает на вас. Мне пока хватает ума, чтобы не просить платы за то, что доступно всем.
Да, здесь они подобрались довольно близко. Возможно, Корси все-таки вспомнил по-настоящему важную часть той беседы и решил не рассказывать о ней в подкомиссии, подумал Уэгонер. Тем не менее, вероятнее всего, те несколько слов, брошенных Корси, когда он стоял у затянутого шторами окна своей комнаты, не так запали в его память, как в память сенатора.
И все же Корси понял, хотя бы отчасти, для чего строится Мост. Похоже, он вспомнил ту часть беседы, что касалась гравитации. К тому времени, он смог прийти к определенному заключению - хотя и кружным путем - обработав такое множество слов о Мосте. Но, кроме всего прочего, Мост и не представляет собой такой уж трудный предмет для понимания.
Но Корси ничего не сказал. И это молчание оказалось решающим.
Будет ли у него возможность как-то проявить благодарность в отношении стареющего физика, подумал Уэгонер. Нет, только не сейчас. А быть может и никогда. Боль и удивление Корси явственно проявились в том, что тот сказал, даже сквозь холодность официальной записи. Уэгонеру очень хотелось снять и то, и другое. Но он не мог. Оставалась лишь одна надежда на то, что когда придет время, Джузеппе увидит и поймет все, как целое.
На Корси перевернулась страница. Но остался еще один вопрос, требовавший ответа. Имелся ли где- нибудь на этих тысяча шестистах стенографированных страниц доклада, хотя бы один крошечный намек на то, что Мост оказался бы бесполезным проектом без того, что готовится у 'Дж. Пфицнер и сыновья'...
Нет, ничего подобного не обнаружилось. Уэгонер со вздохом облегчения, который сам едва ли заметил, позволил докладу шлепнуться на стол. Все идет так, как надо.
Он подшпилил доклад и потянулся к своей корзине, обозначенной 'Входящие документы' за досье на Пейджа Рассела, полковника Армейского Космического Корпуса, поступившим к нему с 'Пфицнера' неделю назад. Он чувствовал себя усталым, и не хотел бы в таком состоянии решать судьбу человека на всю его оставшуюся жизнь. Но он сам попросил эту работу, и теперь должен ее выполнить.
Блисс Уэгонер не родился генералом. А как Господь - он оказался еще более неумелым.
5. НЬЮ-ЙОРК
Оригинальный феномен, который попыталась объяснить
гипотеза о душе, по-прежнему остается незыблемым. ГОМО
САПИЕНС действительно имеет некоторые отличия от других
зверей. Но в то время, как биологические различия и их
следствия четко описаны, 'мораль' человека, его 'душа',
его 'бессмертие' - все это стало доступно лишь чисто
умозрительному формулированию и пониманию... 'Бессмертие'
человека (настолько, насколько оно отличается от
бессмертия клетки какого-нибудь животного) состоит в
превосходящих время общих ценностях, системах символов,
языках и культурах. И больше ни в чем.
Уэстон Ла Барр
Во время завтрака в уютном закутке 'Гавани космонавтов', у Пейджа ушло не более десяти секунд, которые накануне от него потребовала Энн, на решение вернуться в 'Пфицнер' и извиниться. Он не совсем понимал, почему свидание закончилось столь катастрофично. Но в одном был уверен: фиаско имело какое-то отношение к его заржавевшим космическим манерам. И если это можно поправить, то он сам - единственно необходимый инструмент, который это сделает.
И теперь, когда он задумался об этом над остывшей яичницей, ему все показалось совершенно очевидным в своей простоте. Своей последней чередой вопросов, Пейдж разбил тонкую скорлупку вечера и расплескал его содержимое по всему ресторанному столику. Он ведь не стал вдаваться в тонкости, и начал, хотя и косвенно, подвергать сомнению этические нормы Энн. Сперва в связи с экспериментами на новорожденных, а затем - раскрыв ее 'незаконный брак' с фирмой.
В этом мире, называемом Землей Рушащейся Веры, никто не мог подвергать сомнению личные этические кодексы без того, чтобы не нарваться на неприятность. Такие кодексы, там где их вообще можно найти, очевидно стоили их приверженцам слишком больших затрат, чтобы кто-то смел их прощупывать. Когда-то вера являлась самоочевидной. Сейчас же она стала отчаянной. Те, кто по-прежнему имели ее - или создавали ее, кусочек за кусочком, фрагмент за фрагментом, осколок за осколком - не хотели ничего, кроме как возможности придерживаться ее. Но Пейдж все-таки не понимал, почему ему так хотелось объясниться с Энн Эббот. Отпуск быстро подходил к концу и до сих пор он воспользовался лишь одной возможностью прогуляться. Особенно, если сравнить эти каникулы с отчаянным счетчиком, установленным его двумя предыдущими. Двумя, после того, как прекратилась его семейная жизнь. После окончания его нынешнего отпуска, имелись хорошие шансы на то, что он будет приписан к станции на Прозерпине, почти смонтированной на данный момент и твердо претендующей на звание самого заброшенного аванпоста Земли во всей солнечной системе. По крайней мере до тех пор, пока кто-нибудь не откроет одиннадцатую планету.
Тем не менее, он собрался снова в 'Пфицнер', на окраину живописного Бронкса, чтобы побродить среди ученых-исследователей, менеджеров, правительственных чиновников и встретиться с девушкой- обладательницей ледяного голоса и фигуры, похожей на гладильную доску. Пощелкать каблуками на ковре в приемной при виде веселых физиономий отцов-основателей, взирающих со стальных гравюр, взбодриться лозунгом, который мог быть (а мог и не быть) повешен в честь бога Диониса, если бы только полковник знал, как прочитать надпись. Замечательно. Просто великолепно. Если он верно сыграет свою партию, то сможет отправиться к месту своей службы на станцию Прозерпина с прекрасными воспоминаниями. Быть может ответственный за экспорт вице-президент кампании позволит Пейджу называть его 'Хэл' или даже 'Бабблс' [Bubbles - производное от bubble-gum - жевательная резинка]. И все же, наверное все дело было в религии. Как и любой другой человек, Пейдж считал, что по-прежнему ищет нечто большее, чем он сам. Нечто превосходящее семью, армию, отцовство, сам космос, а также попойки в кабаках и бестолковые сексуальные подвиги отпускного времени. Совершенно очевидно, что проект 'Пфицнера', с его атмосферой таинственности и самоотверженности, еще раз затронул в нем тот самый уязвимый нерв. Преданность проекту Энн Эббот оказалась всего лишь пробным камнем, ключом... Нет, он не мог пока подыскать для этого точного определения, но ее отношение каким-то образом точно подходило к пустому, с изломанными краями пятну в его собственной душе, похожему на... да, именно это. Похожему на кусочек мозаики.
И кроме того, ему еще раз хотелось увидеть эту лучезарную улыбку.
Из-за того, что стол Энн размещался именно так, а не иначе, прежде всего он заметил ее саму, войдя в приемную 'Пфицнера'. Выражение ее лица оказалось еще более странным, чем он ожидал. И, похоже, она пыталась произвести какой-то тайный жест, как будто бы сметая пыль со стола в его сторону кончиками пальцев. Он сделал еще несколько более медленных шагов в комнату и, наконец, сбитый с толку, остановился.
Со стула, коего он не мог заметить из-за двери кто-то поднялся и начал надвигаться на него. Шаги по ковру и странная осанка фигуры, которую уголком глаза заметил Пейдж, были неприятно осторожны. Пейдж повернулся, бессознательно подымая свои руки.
- Разве мы не видели этого офицера ранее, мисс Эббот? У него здесь дело - или нет?
Человек, находящийся в нетерпеливой полусогнутой позе, являлся никем иным, как Фрэнсисом Кс.Мак- Хайнери.
Когда он не сгибался в позу обвинителя, Фрэнсис Кс.Мак-Хайнери ни на дюйм не отличался от бостонских аристократов, кем он в действительности и являлся. Не обладая по-настоящему высоким ростом, он был очень худощав и абсолютно сед, еще когда ему исполнилось 26 лет. Это придавало ему вид холодной мудрости, дополнявшейся орлиноподобным носом и высокими скулами. ФБР перешло к нему от деда,
