веревкам, приматывающим пленника к мачте, освобожденный Капитан, хватающий выпавшую из лапы срубленного Ежа саблю, Тигр в боевой стойке, проводящий бросок, и пират, запущенный им вдаль.
Сцена 35.
Каюта Девушки. Девушка мирно спит на татами, под клетчатым одеялом.
Сцена 36.
Лестница в трюм. По лестнице пятится бородатый верзила Пират, с остервенением отмахивающийся саблей от наседающих Ежей. Наступает на Летучую Мышь, которая сидит в уголке с полуприкрытыми глазами. Та моментально вскакивает, хватает Пирата за ногу. Бросок, прием, вопль 'Иза!!!'. Пират с грохотом рушится, из трюма лезут еще несколько, Ежи, стоя на ступеньках, выхватывают и мечут в них иглы, Мышь летает над головами и норовит зацедить по глазу. Один пират утыканный валится обратно, второй поворачивается бежать вниз - но оттуда уже торчит морда Рыбы-Пилы с бешено вращающимся носом. Пират бросает саблю и понимает руки.
Сцена 37.
Трюм. Два ряда мешков, бочек, ящиков, между ними идет Тигр с планшетом, на котором приколоты листочки. Он делает пометки на верхнем листке, потом вырывает его из планшета, отдает идущему рядом Ежу. Тот берет под козырек и убегает. Тигр стучит в стенку трюма. Стенка прорезается, всовывается Рыба-Пила. В борту образуется квадратное отверстие, кусок борта выпадает наружу. Тигр высовывается и машет лапой. Приближается плот.
Сцена 38.
На палубе у мачты Еж-Командор и Атаман Пиратов фехтуют на шпагах. К Командору подбегает еще один Еж с листочком, вытягивается в струнку, отдает честь и начинает докладывать, заглядывая в листок. Командор кивает, не прекращая схватки, Еж вычеркивает одно за другим. Но вот Командор пожимает плечами. Еж некоторое время чешет в затылке, потом говорит. Тогда Командор соглашается опять, и далее процедура идет без остановок. Еж нагибается над бортом: внизу подошел плот, к прорезанному отверстию брошены сходни. На них стоит Тигр, которому Еж протягивает листок. Тигр подпрыгивает, берет листок, читает, шевеля губами, потом взмахивает лапой. В трюм вереницей бегут звери, возвращаются с мешками и укладывают их штабелем на палубе плота.
Сцена 39.
Атаман Пиратов приперт к мачте. Неохотно бросает шпагу. Его связывают и уводят. Командор наклоняется к люку, что-то кричит вниз. Оттуда высовывается лапа с большим пальцем: о'кей. Тогда Командор дает красную ракету. Подходит к двери в каюту девушки, стучится. Выходит Девушка с рюкзачком, Купец с изрядно похудевшим кошельком, спускаются в трюм, переходят на плот. На других плотах видны связанные пираты, скрежещущий зубами Атаман, Медведь с синяком под глазом, звери, бинтующие раны, устало прислонившаяся к штабелю мешков Летучая Мышь с плейером на ушах.
Сцена 40.
Вид сверху. От кораблика отходят плоты. К нему со всех сторон кидаются Рыбы-Пилы, за которыми вьются белопенные следы. Кораблик разваливается на несколько кусков, начинает тонуть. Капитан утирает слезу, его утешительно хлопает по плечу Тигр: мы тебе лучший дадим. На черно-белом экране возникает трехмачтовый изящный фрегат. Капитан смотрит на него и вздыхает.
Сцена 41.
Под водой Осьминог сортирует упавшие куски корабля, что-то откладывает влево, что-то вправо. Вынимает из груды обломков штурвал, вертит его так и этак, примеряет. Наконец, решается, отходит чуть вбок и прикрепляет его к конструкции с мигающим монитором, кнопками в целлофановом пакете, шнурками и уже знакомыми лебедками, из которых тянутся красные подписанные координатные линии. Потом легонько поворачивает штурвал.
Сцена 42.
Кондор на облаке видит, как плоты приближаются к тому самому пляжу. Потом проступают распрямляющиеся в прежнее равномерное состояние линии координатной сетки. Он удовлетворенно кивает.
Сцена 43.
Плоты уходят в закат, на фоне которого приближается остров. На корме последнего плота сидит и вздыхает Еж-Командор, разглядывающий фотографию. Поскольку теперь он в полупрофиль, камера подкрадывается и заглядывает ему через плечо: на карточке Летучая Мышь со своим неизменным плейером и в наушниках.
История четвертая.
Страшная сказка.
Человек вошел в лес и сразу почувствовал, что ему стало теплее. Снаружи, в поле, стоял промозглый день, снег и грязь перехватывали горло дороги, лужи душили ее, и она извивалась между холмов, словно стремясь сбросить с себя ощущение бесконечного мозжащего холода. Человек привык думать обо всем, что лежит вне леса, как о наружных вещах. То, что находилось в лесу, было своим, известным. Возвращаясь в лес, человек совершенно осознанно возвращался домой. Вот и сейчас, чуть только войдя под деревья, путник почувствовал себя лучше - хотя на самой опушке леса воздух был нисколько не горячее, чем в холмистых полях. Он остановился, присел под раскидистый дуб на небольшую сухую горку при узловатых корнях, глубоко вдохнул, расправил плечи и, наконец-то, перестал горбиться и дрожать от холода. Потом он легким движением поднялся, поплотнее запахнул на груди потертый бурый плащ из грубой кожи, и решительно зашагал в глубину леса.
***
Мы все сидели за партами и ждали, когда же учитель соизволит отпустить нас домой. На этом уроке он лгал больше обычного. Мне не терпелось спросить его, почему и зачем - Учитель Кин вовсе не глуп; он наверняка заметил, что и я, и мой сосед ему не поверили. Но он также не мог не заметить, что мы промолчали, из чего наверняка сделал вывод, что мы будем спрашивать его после - или донесем на него, как один из выпускников донес на Серда Мехеддина. Мехеддин пришел с севера, никто не мог поручиться за него здесь. Поэтому доноса правитель не стал и разбирать - махнул рукой, и по этому знаку Серда бросили в пропасть, только его нездешние башмаки рубчатой подошвой сверкнули над обрывом. Наконец Кин Нагата поднялся и объявил нам, что все мы вольны идти, куда пожелаем, а с занятиями на сегодня все. - А Вы, молодой человек, - Кин хихикнул, - Ор-рел наш, дон Р-рыба! - с видимым удовольствием произнес он мое имя, - Вы будьте любезны задержаться, - он ловким движением выхватил из-за спины розгу, обещанную мне еще на первой сегодняшней паре, - Я собираюсь напомнить Вам некоторые - х-хи! - грамматические формы. А то как бы Вы не опозорили нашей школы Вашим - га-га! - левобережным произношением. Все вон!!! - вдруг заорал Кин, выпучив глаза, и класс, который был готов заржать, поспешно, гнусно хихикая и давясь этим грязным смехом, потек в узкие двери, в мрачный, затхлый, сырой коридор пещерного города, и дальше, дальше - по своим конуркам с окнами в кратер - или наружу, по сторожевым вышкам. Кин Нагата выглянул следом, удостоверился, что никого нигде поблизости нет, выдохнул, и крутанул розгу в воздухе классическим движением для сабли-шамшера: вниз, кистью, потом с выходом на замах, из-под руки резко вверх, и только затем обходным неуловимым движением - по дверному замку, с оттяжкой. Будь это закаленная медвежья сталь, замок бы развалился надвое, но в руках у моего наставника была лишь лоза. - Садись, Рыб божий, - фыркнул учитель, и я с облегчением развалился на учебной скамье. Сидеть полдня по струнке здорово утомляло. Нагата захлопнул дверь и наложил замок. - Вижу по глазам, что хочешь спросить. Ну? - Зачем лгали, Учитель Кин? - Так ты заметил? - Не я один заметил. Сосед мой... - Соседу своему завтра покажешь шрам. Тот, который тебе Синяя Плеть оставила. Красивый шрам, развесистый, как дубль хороший. Только что стойку на руках не делает и не танцует. - Хороший как что? - Как дуб! Покажешь шрам. Скажешь, что я все про него, стукачонка, знаю, и что, если пискнет, будет и ему то же. А теперь спрашивай, спрашивай... И я спросил. Про все спросил. Не противно ли ему лгать, выставляя нашего князя наместником божиим. Правда ли, что за нашими горами есть другие, и весь ли мир плоский, и кто урчал сегодня утром в глубине горы. Кин долго молчал, обдумывая, по обыкновению, свой ответ, я же разглядывал комнату. Стояли в ней наши учебные столы, лежала на столе учителя Книга Правил, Устав Гор, Письма Богов, и другие необходимые книги. По углам располагались приборы и приспособления. Некоторыми из них - компасом, астролябией - блин, язык сломаешь - мы уже пользовались. Но большинство трубок на ножках и без, таращащих свои лупоглазые стекла, кругов, треножников, знакомы мне не были, и я с трудом догадывался об их предназначениях. Еще на стене, напротив единственного треугольного окна, находился большой занавес с вышитым или вытканным на нем родословным древом нашего князя, который когда-то был близок к самому Верховному через какое-то там родство. Кого из князей сейчас собираются избрать новым Верховным, никто толком не знал, да и нас, учеников, это мало беспокоило. Наконец, Кин заговорил.
***
Следующий серьезный привал человек сделал на тихой прогалинке в закрытой от ветра ложбине. Человек вынул из мешка небольшой кусок хлеба, поменьше сыра, совсем маленький - мяса, и не спеша пообедал. Запивать было нечем, и, видимо, по этому поводу, человек горестно вздохнул. Затем он принялся собираться, не глядя на то, что уже темнело. По тому, как медленно он это делал, как тянул время, без конца застегивая, подгоняя пряжки на своих высоких дорожных сапогах, как зябко кутался в поношенный, но вычищенный плащ, наконец, как преувеличенно внимательно осматривал свой нож, становилось ясно, что он или не хочет продолжать путь, или отчаянно боится этого. А еще по безукоризненной чистоте и по тому порядку, в котором содержал он одежду, наконец, потому, что даже еда в его мешке была где-то когда-то загодя заботливо нарезана и предусмотрительно уложена, так, что только вынимай да ешь, можно было предположить, что человек этот любит и умеет приготовлять свои свершения, и что для него половина праздника - это начистить, вымыть и расставить все по местам еще за два часа до
