2
Начало июля было в Архангельске необычно жарким, с грозами. На левом берегу Двины, где-то под Емецком горели леса, и даже здесь, в Соломбале, душными светлыми ночами припахивало гарью.
После полудня ветер летник[1] притащил кучевые облака. Они медленно плыли в несколько ярусов над Двиной и незаметно превратились в огромную пепельно-сизую тучу. Вскоре молния рассекла потемневшее небо, ударил гром и начался крупный и теплый дождь, перешедший в сплошной ливень.
В парусной мастера Яков и Тимофей побросали работу и стали закрывать оконные створки. Всплеск молнии на миг ослепил Тимофея, и он поспешил стать в простенок. Яков перекрестился и отошел от окна, сказав:
— Боюсь грозы. Рассвирепел Илья пророк…
Над крышей снова громыхнуло, словно там повернули огромный каменный жернов. Вода за окнами лилась потоками, несла по двору мусор и мелкие щепки.
Акиндин положил поверх серебристого полотнища мерку с делениями и кусочек мела, которыми размечал парусину.
— Худо стало видно, — посмотрев в окно, заметил он. — Эвонде туча-то! Весь белый свет застила.
— Гроза в лес не гонит, — отозвался Яков. — Не все робить, можно и отдохнуть под шумок-от, — он зевнул и повалился в угол на ворох старой парусины.
В мастерскую заглянул Егор, хозяйский внук. Волосы мокрые — дождь застал его на улице. Успел только сменить штаны да рубаху. Акиндин обернулся, серьга блеснула в ухе острым косячком молодого месяца. Окинул внимательным взглядом крепкую ладную фигуру парня.
— Садись, Егорша. Редко ты к нам стал заглядывать. Видать, крепко захороводила тебя Катюха… Все с ней милуешься?
Егор покраснел, отвел взгляд. Катя — дочь соседа Василия Старостина нравилась ему, и он частенько проводил с ней белые ночи на берегу. Об этом знали все, хотя Егор и Катя прятались от любопытных взглядов.
— Да не-е… На реке был, лодку с парнями конопатили. Надо бы под парусом на взморье сбегать, порыбачить…
— И то дело. Лето коротко. Успевайте, — сказал Акиндин.
Егор потрогал рукой новенькое, пахнущее льном полотно.
— Кому теперь шьете? — спросил он.
— Шхуну купеческу чекуевскую надобно оснастить, — ответил Акиндин, набивая табаком старую обкуренную трубку.
— Давай и мне какое-нибудь дело, — попросил Егор.
— Да темно ведь, худо видно. Ну да ладно, держи пока… — Акиндин подал парню два льняных веревочных конца. — Узлы помнишь? Вяжи-ко рифовый.
Егор улыбнулся, откинул еще не присохшие светло-русые волосы со лба и ловко заработал длинными гибкими пальцами.
— Эту науку я давно прошел, — сказал он, протягивая мастеру готовый морской узел. — Вот.
Акиндин положил связанные концы на колени, раскурил трубку и только тогда взял их, стал рассматривать.
— Верно, рифовый, — он потянул за свободный конец и узел распустился.
Рифовый узел вязался так, чтобы при надобности его можно было быстро развязать.
— Ну, а беседочный не забыл? — Мастер снова подал концы Егору.
Егор, хотя и не столь быстро, как рифовый, связал и беседочный узел.
— Я говорю, что эдака наука мне не в диковинку.
Молнии стали сверкать реже, дождик помельчал.
— Уходит гроза, — заметил Акиндин и подошел к окну.
Вдали, над тесовыми крышами соседних домов небо стало проясняться, зазолотилось, и в мастерской посветлело.
— Ну, за работу! — сказал Акиндин.
Яков поднялся с вороха брезента и, надев на руку гардаман — кожаный накулачник, стал сшивать парус. Тимофей помогал ему.
Егор следил, как Акиндин раскладывает на верстаке скроенные куски полотна. Он уже многому научился у парусных мастеров: сам сшивал полотна двойным швом, проглаживал их гладилками, делал по краям парусов подшивку, по линии рифов[2] нашивал риф-банты, гордень-боуты. Мудреных названий разных частей парусной оснастки, употребляемых морским бродягой Акиндином, было великое множество, и Егор долго путался в них. Но потом все-таки запомнил все эти риф-банты и нок-гордени… В прошлом году зимой он научился «оканачивать» паруса, то есть выполнять последнюю стадию работы над ними. Заделка паруса заключалась в пришивании к нему ликтроса на шкаторинах[3].
Полотнища парусов были огромны. В летнюю пору в хорошую погоду мастера разворачивали штуки полотна прямо во дворе, на лугу, и вымеряли их и кроили там. А по зимам — на полу в мастерской.
Постигать парусное ремесло Егору повелел дед. И по тому, как ревниво следил Зосима за успехами внука в ученье, нетрудно было догадаться, что он растил себе замену. Внук должен будет принять по наследству парусную и вести дело дальше.
3
В последнее время Зосима Иринеевич стал частенько прихварывать: его донимал застарелый ревматизм, нажитый еще в молодости на промыслах нерпы и тюленя во льдах. Особенно неважно он чувствовал себя перед ненастьем, ложился на печь и грелся, словно старый кот, на кирпичах. Вдобавок ко всему дед стал плохо видеть и вынужден был обратиться к доктору Гринбергу, что жил близ центра города в Немецкой слободе. Доктор выписал ему очки. Плохое зрение досаждало деду больше, чем ревматизм. У него заведено было по нескольку раз в день заходить в мастерскую с проверкой. Зосима тщательно оберегал репутацию своей парусной, следил, чтобы все было сделано на совесть, придирчиво ощупывая, осматривая каждый грот, фок или марсель, чтобы заказчики были довольны.
Однако Зосима все же бодрился и старался не подавать вида, что стар и немощен. Он по-прежнему ходил быстрым шагом, высоко нес крупную голову с подстриженными в скобку седыми волосами и говорил с мастерами уверенным твердым голосом.
Парусные мастера были народ серьезный. Яков и Тимофей вели трезвый образ жизни, заботясь о своих семьях, и во всем слушались хозяина. Акиндин отменно знал свое дело. Вот только разве за ним водилась слабинка: любил кутнуть, хотя и не в ущерб работе. Иногда вечерами Акиндин отправлялся «на чашку чаю» к своим «сударушкам» и пил там, разумеется, не только безобидный и приятный напиток, а и то, что покрепче… Но никогда не видели его сильно пьяным. Только однажды с ним приключилось, такое, что он добрался до парусной с трудом и вошел в нее через черный ход с огорода.
В мастерской никого уже не было, кроме Егора, заглянувшего сюда по какому-то поручению деда. Акиндин стучал по полу своей деревяшкой и кричал во всю мочь:
— Марсовые на марс, марсель ставить! Отда-ва-а-ай! Марса-шкоты тянуть!
Он задрал голову кверху, будто глядел на реи, где работали матросы. Бородка торчала кудлатой метелкой, глаза налились кровью. Войдя в марсафлотский раж, крикнул еще громче:
— На гротовые брасы на левую! Слабину выбрать! Поше-е-ел брасы-ы-ы!
Он умолк, резво, хотя и не очень уверенно прошелся по мастерской, задевая за стол и табуреты, остановился и… пуще прежнего:
— На бизань фал и шкот! Бизань-шкот тянуть! На кливер и стаксель фалы. Кливера подня-я-ять!
