- Скажите, старший лейтенант... Ваше понятие о чести офицера?
- Честь офицера - это готовность в любую минуту отдать жизнь за Отечество! - немедля ответил я.
...Сколько раз и в своей дальнейшей офицерской жизни я с великой благодарностью вспоминал старика Арнаутова, еще осенью сорок третьего в полевой землянке на Брянщине просветившего меня... соплегона, семнадцатилетнего Ваньку-взводного, - с его слов я исписал тогда половину самодельного карманного блокнотика разными мудрыми мыслями и потом выучил все наизусть. И позднее, в послевоенной службе я неоднократно убеждался, что не только младшие, но и старшие офицеры, в том числе и полковники, не знали и слыхом не слыхивали даже основных первостепенных положений нравственных устоев, правил и законов старой русской армии, хотя обычно любили поговорить о преемственности и 'славных боевых традициях'. Сколько раз знание истин, известных когда-то каждому поручику или даже прапорщикам, выделяло меня, возвышало в глазах начальников и офицеров-однополчан...
- Готовность в любую минуту отдать жизнь за Отечество... - с просветленным значительным лицом повторил подполковник и снова приподнял над столом обтянутый черной лайкой протез. - Отлично сказано! Откуда это?
- Это первая из семи основных заповедей кодекса чести старого русского офицерства.
- От-лично!.. Первую вы знаете, ну а, к примеру, третью?
- Не угодничай, не заискивай: ты служишь Отечеству, делу, а не отдельным лицам! - также без промедления и без малейшей запинки отвечал я.
- По-ра-зительно!.. - не без удивления протянул подполковник и посмотрел на шепелявого капитана; как я осмыслил или предположил, его взгляд, наверное, должен был сказать: 'А ведь он не пальцем деланный!..' - Извечная мудрость русского офицерства! - приподнятым голосом сообщил он капитану и повернул лицо ко мне. - Вы что, и пятую или, к примеру, шестую заповедь тоже помните?
- Так точно!.. Обманывая начальников или подчиненных, ты унижаешь себя и весь офицерский корпус и тем самым наносишь вред армии и государству!
- От-лично!.. - Подполковник смотрел на меня с явным интересом, словно только теперь увидел и оценил, и я подумал, что он выделил меня среди других, и хотя выглядел я непредставительно, однако дела мои не так уж и плохи. Отлично! - в задумчивости повторил он. - Весьма!.. По счастью, сегодня Родине требуется не ваша жизнь, а всего лишь честное выполнение вами воинского долга. Вы это понимаете?
- Так точно! - Я тянулся перед ним до хруста в позвоночнике и преданно смотрел ему в глаза.
- Более всего армия сейчас нуждается в офицерах, прошедших войну, продолжал он. - В первую очередь как воздух необходимы командиры рот и батальонов с хорошим боевым опытом. И потому ваше настойчивое стремление поехать в академию может быть расценено сегодня даже как дезертирство, пусть замаскированное, но - будем называть вещи своими именами - дезертирство!.. сокрушенно проговорил он, и лицо его выразило такое огорчение, что мне стало его жаль; вместе с тем я ощутил к нему чувство признательности за столь своевременное предостережение: еще не хватало, чтобы меня заподозрили в дезертирстве... - С другой стороны, и ваш бесценный боевой опыт необходимо осмыслить и закрепить хотя бы годом службы и командования в послевоенной армии. Прежде всего для того, чтобы полностью раскрылись ваши офицерские способности и ваш, мне думается, незаурядный воинский потенциал! А весной подадите рапорт и с чувством выполненного долга отправитесь в академию...
- Быть может, с должности не ротного, а командира батальона, его заместителя или начальника штаба, что для дальнейшей службы весьма и весьма существенно! - с приветливо-радостным оживлением внезапно вступился шепелявый капитан со шрамом, всего лишь минуты назад удивлявшийся, как я командовал ротой, и в раздумье определивший, сколь узок мой кругозор - 'полметра, не шире'...
- И это не исключено! - доверительно улыбаясь, подтвердил подполковник. Василий... - он снова глянул в мою анкету, - Степанович... Вам предлагается должность командира роты автоматчиков в прославленном трижды орденоносном соединении... Гэ-эСКа, - посмотрев на капитана, пояснил он.
'ГээСКа'! Я сразу определил, что речь идет об известном гвардейском стрелковом корпусе, воевавшем на Западе и в Маньчжурии и дислоцированном теперь в Приморье, неподалеку от Владивостока, в старых, обустроенных, обжитых гарнизонах, где, как я слышал, даже младшие офицеры-холостяки жили в отменных условиях: всего по два-три человека в отдельной общежитской комнате. О таком назначении - если нельзя сейчас поехать в академию и требовалось еще месяцев десять прослужить на Дальнем Востоке - можно было только мечтать.
- Вы согласны? - спросил подполковник.
- Так точно!!! - щелкая каблуками и донельзя выпятив грудь, поспешно подтвердил я; при этом, сдерживая охватившую меня радость, я преданно смотрел в глаза подполковнику и тянулся перед ним на разрыв хребта.
- ГээСКа, - сказал он капитану, тотчас сделавшему какую-то пометку в лежавшем перед ним большом листе бумаги, и снова с явным дружелюбием посмотрел на меня. - Желаю дальнейших упехов в службе и личной жизни!.. Явитесь за предписанием завтра к семнадцати ноль-ноль! Идите!..
Козырнув и ловко 'погасив' приветствие - мгновенно кинув правую ладонь по вертикали пальцами вниз, к ляжке, что выглядело весьма эффектно и считалось в молодом офицерстве особым шиком, я четко по уставу повернулся и даже умудрился 'дать ножку' - отошел если и не строевым, то полустроевым шагом. От радости во мне все пело и плясало, я был переполнен теплыми чувствами и прежде всего безмерной благодарностью к однорукому подполковнику, этому замечательному боевому офицеру, истинному отцу- командиру, понявшему меня и оставившему перед академией на девять-десять месяцев в Приморье, вблизи Владивостока, города, сразу ставшего таким желанным. Я уже поравнялся с висевшим влево от прохода на видном месте под стеклом портретом Верховного Главнокомандующего Генералиссимуса И. В. Сталина и приближался к двери - позади меня кадровик с искалеченной челюстью шепелявой скороговоркой зачитывал анкетные данные мордатого капитана с припудренным фингалом под левым глазом, когда в той половине, за плащ-палатками, снова послышалось громко и возмущенно:
- Это муде на сковороде!!! Вы кому здесь мозги е.те?!. Вы что - мымоза?!. Может, вам со склада бузгальтер выписать, напиз.ник и полпакета ваты?.. Будем публично мэнструировать или честно выполнять свой долг перед Родиной?!.
Взмокший потом от пережитых волнений, я вывалился из кригера с чувством величайшего облегчения - словно тяжеленную ношу наконец донес и сбросил, слетел из тамбура, как на крыльях... Офицеры, ожидавшие своей очереди внизу у ступенек, засыпали меня вопросами: 'Ну что?', 'Как там, старшой?..', 'Куда запсярили?..'; от нетерпения один уже немолодой капитан даже ухватил меня за рукав. Мне очень хотелось этак небрежно, как бы между прочим, сообщить им всем, что лично меня не запсярили, а назначили, причем поблизости, в отличное место и к тому же - в гвардию, но я не стал рассусоливать и, легким движением высвободив локоть и уходя, сдержанно, с достоинством проговорил:
- Аллес нормалес!
Я ощущал сочувствие и некоторое превосходство. Всем этим людям предстояло толковище с кадровиками, тягостно-мучительное отстаивание своих интересов, выслушивание неприятных и оскорбительных слов и выражений, а у меня все было уже позади. Им светили Сахалин и Камчатка, Курилы и Чукотка, морозы и пурги, белые медведицы и ездовые собаки, а мне - Приморье неподалеку от Владивостока, большого культурного города, куда, в какой бы полк гвардейского стрелкового корпуса меня ни определили, я смогу приезжать по воскресеньям или в свободные дни - каждую неделю!.. Недаром же подполковник, наверняка со значением, а может, и с прямым намеком, пожелал мне успехов не только в службе, но и в личной жизни, что меня особенно впечатлило, как, впрочем, и его слова о моем бесценном боевом опыте, о перспективности моей биографии и моем 'незаурядном воинском потенциале'.
По рассказам Арнаутова я знал, что удачное назначение, так же как награду или получение очередного воинского звания, необходимо обмыть или, как говорили в старой русской армии, 'забутылить', это было делом чести, и чем щедрее оказывалось угощение, тем достойнее выглядел офицер.
Чтобы устроить небольшой праздник пребывавшим в хмельной тоске и сильнейшем душевном раздрызге соседям по палатке, я отправился в центр города и в особторговском гастрономе на Ленинской улице по диковинным коммерческим ценам купил четыре бутылки водки, по килограмму свежей розовой ветчины и нарезанной тонкими ровными ломтиками нежнейшей лососины - невиданный, истинно генеральский харч! - а также три длинных батона белого хлеба, на что ушла почти вся сумма полученного мною за сентябрь и
