Вульф представления не имел, откуда взялся этот профессор, но знал уже наверное, что звать иначе его не могли ни в коем случае и что был он маленький, быстрый, с клиновидной бородкой и острым языком.
Легкость появления на свет все новых лиц вызвала счастливое, ни с чем не сравнимое ощущение обрастания голого скелета сюжета живым мясом образов и персонажей.
Итак, закурив очередную сигарету и зажав ее в уголке рта, морщась от лезущего в глаза дыма, Евгений Вульф азартно пробежал пианистским движением по клавишам.
Начал он так:
Роман Страдзинский, расправляя тело, затекшее от долгого сидения в автобусе, и ожидая водителя, возившегося с замком багажника, скользнул взглядом по соснам, долгожданным соснам Юрьевской косы, признаться, даже снившимся ему иногда зимними ночами.
Неожиданная детская улыбка мелькнула на очерченном крупными линиями лице, некрасивом, но с внятно читавшейся породой. Густая курчавая поросль, покрывавшая длиннющие конечности, резко контрастировала с бритой наголо по-летнему его обыкновению головой.
Роман повернулся к распахнувшемуся багажнику, сверкнув золотым колечком в ухе, и легко забросил сумку на плечо:
В этот момент Вульф остановился, опознав самого себя, и поскреб в заросшем затылке. Убедившись, что наивная попытка снабдить Страдзинского сережкой решительно ничего не меняет, он обижено вытянул губы дудочкой и, безжалостно правя написанное, застучал разозлившимися пальцами с утроенной частотой.
:скользнула по красивому лицу. Темные и пышные волосы, спадающие обычно до плеч, были собранны в хвост, отчего становилось заметно, что голова, пожалуй, маловата даже для его хрупкого телосложения.
Увы, Роман не дотягивал и до метра семидесяти, да и тренажерный зал ему явно бы не повредил. Впрочем, все это скрадывалось ловкими движениями, выдающими сноровку бывалого теннисиста и танцора.
Страдзинский был способным художником, успевшим, несмотря на свои двадцать пять лет, оформить несколько детских книг. Однако карьера художника-иллюстратора не составляла предел его мечтаний, мультипликация вот что влекло Страдзинского по-настоящему, и именно туда он молчаливо пробивался с еще непотрепанным упрямством.
Рома повернулся к распахнувшемуся багажнику, сверкнув золотым колечком в ухе, и с тяжелым вздохом пристроил сумку на плечо. Но даже предстоящий двухкилометровый путь не мог испортить счастливое предвкушение трехнедельного безделья.
Снова закурив, Вульф откинулся в кресле с довольным видом плотно позавтракавшего питона - Страдзинский удался. Хотя при желании в нем и можно было рассмотреть двух-трех приятелей автора, однако, смешав их черты в должной пропорции и добавив нескольких любовно придуманных штришков, он получил вполне новую и добротную физиономию. Немного смущала Евгения сережка, он даже закрыл глаза, стараясь понять, будет ли она на месте в смутном еще облике, но, так и не поняв, решил, что к финальной правке Роман сам определится с этой чертовой сережкой. Но главное, главное Страдзинский ему нравился.
Вульф снова потянулся к клавиатуре, но тут лицо его исказилось, и он почти плюнул в ничем не повинный монитор, Евгений обнаружил, что начал совершенно не там.
'В самом деле, - здраво рассудил он, - не мог же Страдзинский, едва забросив сумки домой, немедленно пуститься в приключения. Ни один кретин, кроме меня, - самобичевался Вульф, - на это не способен. Потом, это просто не убедительно, чтобы человек в первый же день: нет, нет, такого в жизни не бывает, ему надо дать хотя бы дня три осмотреться там, туда, сюда:
И о чем мне писать, пока этот козел осматривается? Совершенно не о чем. Ладно, - слегка поостыл Вульф, - описание я потом куда-нибудь вставлю, а начать можно скажем отсюда:'
- Тебе чаю еще налить? - спросила Светлана.
- Ага, - ответил Роман, наблюдая за темной заварочной струей, покрепче если можно. Нет, нет! Сахара не надо, - остановил он ее.
- Ах, да, извини - я и забыла совсем.
- Вот так и забывают друзей детства, - ответил Страдзинский, лениво скользнув в ироничность тона.
За окном темнел беззвездный июльский вечер, о котором так мечталось в бесконечные зимние месяца, мечталось о полусветском трепе, о сладостном безделье.
И пусть низкое и темное небо не предвещает желанного поворота к пляжному валянию, но все же, все же: ах, эти дачные вечера, ах, эти разговоры ни о чем.
Их было на веранде человек шесть, знакомых с самого туманного и раннего детства, ядро компании, наезжавшей сюда каждое лето.
Может быть, из-за этой самозабвенной дружбы их и тянуло так неодолимо сюда каждый год, хотя зимой они, как водится, виделись мало, вернее сказать, не виделись почти вовсе.
За годы знакомства выработался даже некоторый этикет зимних встреч. Москвич, бывая в пасмурно- дождливой недостолице, должен был стараться встретиться со всеми, давая, кстати, и петербуржцам повод повидаться. Разумеется, в обратной ситуации необходимо было проделать все то же самое.
Что до звонков, то на Новый Год можно было и не звонить, а вот с днем рождения поздравить следовало, хотя приглашения и случались не часто. Весь этот церемониал не доставлял присутствующим особенных неудобств, а напротив, отправлялся естественно и с удовольствием.
Скажем, Рома, приезжая в Москву, с удовольствием останавливался у Бори, с не меньшим удовольствием он звонил Светке пощебетать или селил у себя Аню, приехавшую с подругой, погулять на белые ночи.
Вульф остановился, раздраженно потеребил щетину и выдернул из носа волосок.
Получалось тяжеловесно и даже очень. Даже то, что из всех, собравшихся на веранде, можно было опознать разве что Свету (или Марину, если обратиться к жизненным реалиям) не слишком его утешало.
Он ощутил опасность утонуть в бесчисленных нюансах, неизбежно возникающих при пятнадцатилетнем знакомстве, - ну, кому, ей богу, интересно, что Боря с Ильей не слишком-то дружили, рассорившись когда-то вдрызг из-за некой Жени.
Эту историю он придумал с ходу и, отчетливо понимая, что при таком долгом знакомстве их будет не один десяток, решил попытаться оставить при себе.
Побродив по квартире, помахивая рукой в такт бессвязному бормотанию, выпив несколько чашек кофе и выкурив еще больше сигарет, Вульф, наконец решившись, продолжил:
Впрочем, к чему слова?
Довольно того, что все они любили друг друга. Да и как могло быть иначе?
Ведь здесь, именно здесь, выкурена первая сигарета и выпита первая рюмка, именно тут, на Юрьевской косе, они в первый раз поцеловались и в первый раз пришли домой под утро, тут они разбивали носы, носясь на велосипедах и сражаясь на теннисных кортах:
Как можно не любить после этого Косу?
А любя ее, они еще больше любили друг друга, неизбежно связанных с ней, отчего любили Юрьевское еще больше:
Так являлся свету банальный замкнутый круг, разорвать который оказалось не под силу ни визам, ни границам, ни даже переименованию во что-то лифляндское, непроизносимое.
Давно осталось позади деление на детские компании, когда такую неодолимую преграду выстраивали год или два разницы, стерлись влюбленности неразделенные и уже почти позабылись разделенные, с последующими изменами, ссорами, а после, разумеется, враждой, не выжившей в тесноте дачной компании.
Немыслимо было отделаться от магии здешних мест, и везде: и на влажном Кавказе, и в сухом Крыму, и на Крите, и даже в экзотике каких-нибудь Фольклен или Канар, безнадежно тянуло их сюда - к величественным соснам и холодному дыханию Балтики.
