Амето

к своим престолам для созерцания столь великого блага; нет, повторяет, это не сон, – но только перестанет твердить, как снова усомнится; а сам все смотрит на то, что так любезно его глазам. Высокий стан нимфы облегали розовые одежды, как и у других, украшенные драгоценными пряжками; только на этот раз золотая застежка, скрепляющая покрывало, блистала не на груди, как у той, а на правом плече. Тончайшая накидка, собранная под левой рукой и переброшенная через нее зеленой изнанкой кверху, ниспадала к земле, – оставляя свободной ладонь с цветами, сорванными по пути в окрестных лесах; другой конец ее ниспадал с правого плеча и порой, относимый ветерком, стелился за спиной, как, впрочем, и расходящиеся по бокам полы платья. Ее золотистые волосы, не покрытые фатой, стягивал прелестный венок из барвинка, а из-под него по вискам выбивались золотистые прядки; не заботясь убрать их, она выглядела столь мило, что Амето только диву давался, любуясь ее лицом и все в нем восхваляя: и плавную линию лба, и не разлатые, но ровные брови, и глаза, которые он увидел такими же, какими предстали глаза и другие прелести Филомелы[30] тирану Фракии; ее ослепительные щеки можно было уподобить разве что белой розе, еще не тронутой лучами солнца, а нос, должно расположенный, своей красотой мог бы возместить любой изъян, если бы таковой нашелся; маленький пунцовый рот, полураскрытый в улыбке, и округлый подбородок тотчас пленили бы всякого зрителя, который усладил бы ими уста еще охотней, чем зрение. Внимательно оглядев и белоснежное горло, и стройную шею, и плечи, н груди там, где их дозволено видеть, Амето все оценил по достоинству: и то, что обнажено, и то, что сокрыто; и сладострастным взглядом долго созерцал ступню, обутую лишь в тонкий и узкий черный башмачок, едва прикрывавший пальцы и оттеняющий своим цветом их белизну. Тем временем, покуда Амето предавался созерцанью, дамы приблизились к тому месту, где он сидел, поджидая их в одиночестве; поднявшись в честь их прихода, он сел не раньше, чем они, отложив лук и стрелы, утолили жажду; после чего, насытившись созерцаньем всех вместе и каждой по отдельности, радостно запел:

XVI

О боги, вас, в надмирной сфере сущих,
которой чище и прекрасней нет,
все блага и дарящих и несущих

и промыслом объемлющих весь свет,
вас, кто располагает к доброй цели
погоду и движение планет;

и Громовержца в царственном уделе,
кому всех прежде я творить готов
обеты, что огнем не оскудели,

благочестивейшим из голосов
я воспою за светлое виденье,
мне явленное в зелени лесов.

Тантал и Титий – все, кто в заточенье
Аидом скрыты, милых донн узрев,
возликовали бы, забыв мученья.

Вас, боги, сотворивших нежных дев,
изящных, мудрых, милых и прелестных,
вас, давших им пленительный напев,

вас, благосклонных и ко мне любезных,
прошу сберечь и честь их, и красу,
не пожалев им прелестей телесных.

И ты, кого до звезд превознесу,
Амур, душе неведомый недавно,
ты грубого меня нашел в лесу

и возродил, и я тебе исправно
служу с тех пор, как Лия песней путь
открыла мне светло и добронравно, —

и в том моя сегодняшняя суть;
но ты, Амур, внимая восхваленьям,
старайся мне и в сердце заглянуть.

Тебе служа, я весь объят гореньем,
какое постараюсь передать
в речениях, исполненных смиреньем

перед тобой; ты дал мне увидать
свой луч, который брошен жгучим взором
той, что твою явила благодать

мне, дикому; не погрешив укором,
последую я за звездою сей
в благую даль под Лииным надзором.

Забыв и лук, и стрелы, и зверей
пугливых, я последую со страстью
за девами, которых нет милей,

кляня минуты, коими, к несчастью,
пренебрегая, по густым лесам
гонять зверей я верен был пристрастью

и в чаще пропадал по целым дням.
Но если впредь мне времени достанет,
я не колеблясь все тебе отдам.

Какой гоньбы или ловитвы станет
такую благодать произвести?
Какой привал меня в лесу приманит,

когда мне довелося обрести
и Лию, и подруг прелестных Лии?
Ведь я у них, пленительных, в чести!

О, дивный плен! И попади в благие
я подданные царства твоего,
все б не познал я радости такие.

И я молю, исполнившись всего
усердия, какое есть и будет,
тебя и всех богов со дня сего,

и пусть мои моленья вас разбудят,
дабы осуществилась впредь сполна
мечта, которой сердце не избудет —

на вечные остаться времена
здесь, где мы пребываем, – дол заветный
пусть не покинет нимфа ни одна,

юна, игрива, празднична, приветна,
и без того пылавшая всегда,
и пламенам любви не безответна.

Коль Дафна или Мирра без труда
добились божьей помощи, внемлите
мне, кто вас не обидел никогда.

Ведь стольких ваших недругов дарите
вы добротой, внимая их мольбам,
и к недостойнейшим благоволите —

и это не противно небесам,
и стало частым на земле явленьем,
и небреженьем угрожает вам.

Так снизойдите и к моим моленьям,
затем чтоб восхищенный мой язык
вещал о вас грядущим поколеньям,

и царство ваше смертный бы постиг.

XVII

Каждая расположилась на свой лад в прохладной тени прекрасного лавра: одна, сняв красивый венок с золотистых волос и разувшись, белоснежной ступней касалась холодных струй, другая, распустив покровы, стеснявшие руки и грудь, обмахивалась тонкой фатой, в безветрии призывая к себе прохладные дуновенья, как некогда Кефал без надежды призывал к себе скрывшуюся в чаще Прокриду[31]; третья, в изнеможенье от зноя, склонив золотистую голову на сложенную накидку, нежилась в гуще свежей травы. И, внимая тем временем пенью Амето, то и дело посмеивались и перебивали его веселыми шутками. А после того как он умолк, Лия обратилась к ним с такими словами: – Друзья, солнце еще удерживает день в равновесии, палящие лучи его не пускают нас покинуть прохладу; дремлют пастухи, чьи свирели радовали наш слух, теперь до заката мы лишены всяких развлечений, кроме тех, какими может одарить нас беседа; и ничто не подобало бы нам более в праздник Венеры, как поведать каждой о своей любви. Вы все молоды, как и я, и ничто в нашей наружности не наводит на мысль, что мы прожили свои годы, не изведав пламени этой чтимой нами богини. Беседуя, мы расскажем друг другу, кто мы, и не в убогой праздности проведем ясный день, который нельзя даровать ни сну, потатчику всех пороков, ни кормилице их, холодной лени. Согласившись, каждая обещала в придачу к рассказу нежным голосом в благочестивых стихах воспеть ту богиню, которой особо служит, и Юпитера, которому все подвластны. Замысел тотчас повлек за собой исполненье: поднявшись, нимфы уселись в круг на мягкой траве и, усадив в середине Амето, с улыбкой облекли его властью по своему произволу назначить ту, что первая поведает о своей любви; довольный столь важным порученьем, он чуть отодвинулся в сторону, чтобы видеть всех дам, и с улыбкой приказал начинать нимфе в розовом, сидевшей от него по правую руку; повинуясь без оговорок, она так приступила:

XVIII

– Амето, по праву не мудрейшей, но старшей, я первой, по твоему указанию, задам тон нашему милому хору, над которым мы поставили тебя главным; выслушай же наши любовные повести, и пусть наш пример наставит тебя, как усерднее повиноваться возлюбленной твоей Лии. – И, обратившись ясным лицом к подругам, она так начала:

– На возвышенной равнине, омываемой волнами Эгейского моря, где расположен прекраснейший город, чье имя[32] вызвало столь долгую распрю среди богов, Марс однажды, не без взаимного согласия, похитил невинность у некой прекрасной нимфы, обитательницы того края;