вспоминает никто. Забыли, сталбыть. А если и вспомнят... так все в плохом свете. Мол, сквалыга и сноб наш Митрич был, зазнавшийся, не то, что новый наш начальник - он, мол, с работягами на короткой ноге, всегда готов прислушаться к их просьбам. И не трезвенник какой, всегда готов посидеть, поговорить. Но только после конца смены. А уже речи какие толкал наш Сизый!
Каждую пятницу взгромоздится на ступеньки и давай вещать что-то там про план и пятилетку. Да так разливается соловьем, что народишко наш заслушивается, варежку раскрыв. А как речь кончится - давай свистеть, топать, шапки и бычки в воздух подкидывать.
А смысл? Поняли ли смысл? Да не хрена не поняли, но уж больно складно вещает.
И только я замечал, как проскакивают в речугах его презрительные нотки. Вроде бы все правильно говорит, да вот только смысла у него в речи два. Первый для нас работяг, про труд, блин, ударный. Второй для него, Сизого, по которому мы все быдлом получаемся, стадом безмозглым, и виноваты во всем сами. И как-то так заворачивал он, что второй смысл только ему и был виден. Ему, да еще мне.
Мож, и вправду стадом они были - сотоварищи мои, если не могли словить того второго смысла? А Сизый... Сизый получал удовольствие от этого. Видел я, как рожа его отвратная кривится, чуть ли слюни не льет. Нравилось ему себя на вершине чувствовать.
Я тогда его невзлюбил... но не так чтоб очень, не до лютой ненависти. Ну, подумаешь, мелкая погань - себя выше других ставит, да мало ли таких? По настоящему мы сцепились потом, когда он от всего коллектива, лично ко мне перешел. На меня, конкретно бочку покатил.
Случилось это... тот ведь самый случай, что жизнь мне переменил, повернув ее кверху задницей и открыв мне глаза. Я помню число, помню время до минуты. Вот как если б вы вдруг проснулись, и сразу взгляд на часы время пробуждения ото сна.
Тем утром Сизый как всегда прошелся по цеху, под бодрый гон репродукторов, с работягами поручкался, станки наши дряхлые попинал. Идет, улыбается, рубашка сизая, глаза такие же - ледяные и въедливые. Я как всегда у станка стою, своего.
Доходит, значит, Сизый до меня - улыбка до ушей, хоть завязочки пришей, лапку мне так небрежно сует.
И одновременно наступает мне на ногу. Крепко так, неторопливо. Я от неожиданности офигел, рот раскрыл, а он мне так ласково в глаза заглядывает и говорит:
- Что, Леш, больно наступил, да? Да ты извини, не хотел я...
И дальше пошел, прежде чем я че то сказать успел. Потом он к себе в кабинет ушел, а я работать остался. Гоняю я свой станок, значит, и чувствую тут, какая то злоба во мне поднимается. Ну, прям как восход какой то! Как заря, только и огня вся, злоба такая неистовая. Ну, я ей не поддался - я вообще спокойный, меня раскачать трудно, не бешеный какой. Но тут случай странный - руки аж стали дрожать и запорол я, в общем, болванку. За другую взялся и снова запорол. Так еще одну пока успокоился.
Нет, я не бешенный, нет! Слышите!
И что же? В следующую же пятницу слышу в речи свою фамилию. Что так? Ах, оказывается о браке! Де, мол, завелись у нас тут бракоделы с низким классом работы. Это он обо мне, Сизый! Да из-за него же это и произошло, из-за него. А народишко в цеху на меня поглядывает и ухмыляется - как же, обгадил Сизый Леху нашего, как есть обгадил!
Я лишь зубами мог скрипеть. Ну где, спрашивается, справедливость то, а? Нету? Я Сизому больше руки не подавал. На следующий же день отвернулся и к работе приступил. Он, кажись, обиделся, начальничек наш, губы совсем в струну вытянул, как будто не стало их. Так и ходил три дня - пройдет мимо, сморщится, будто выгребную яму миновал.
Но тогда было еще у меня терпение. Прощал я, сколько мог. А на четвертый день Сизый ко мне подошел без своей обычной гримасы и спросил:
- Ты чего Леш, такой хмурый стал?
- Ничего, - грю, - так просто...
- Не хандри, - сказал мне Сизый, - В жизни главное оно - не тушеваться, - и пошел себе дальше обходить.
Наступив мне на обе ноги. Я его чуть не убил в тот день. Ну, ей богу мог бы.
Теперь вот понимаю, что это я правильно поступил, жизнь Сизому сохранив - ведь оставив жить это уродище я сам вкус к жизни обрел. Понимаю, трудно объяснить, но с того дня заработала моя мысль, голова включилась. И весь остаток смены я думал, напряженно думал, как Сизому отомстить. И так придумаю, и эдак. Нет, правда, да никогда я столько не думал в жизни, а теперь прям как философмыслитель! Нет, думаю, ты Сизый меня за дерьмо считаешь, свысока смотришь, думаешь, забыкую я и драться полезу, а ты меня с завода вышибешь.
Так нет вот! Докажу я тебе, Сизый, что я не хуже тебя. Ничуть не хуже. И так мне хорошо стало, когда я обдумывал свои планы... Вот так то Сизый, так то!
Два дня спустя я встретил своего недруга широкой такой лыбой-улыбой. Ласковой, товарищеской. Он, значит, обход свой делает утренний, а я ему руку тяну - мол, поздороваться хочу, выразить нахлынувшие чувства. Ну, Сизый возле меня встал - на роже удивление - че это, мол, я дружескими чувствами воспылал? Ну, помялся он, и руку мне пожал - с отвращением, как всегда. И смотрю я на него - Сизый улыбается, потом улыбка у него вянет так, глаза выпучиваются до смешного.
А все потому, что ладонь у меня в солидоле - густой такой черной отработке из станка. Сам намазал специально. Мне то что, у меня по жизни руки в смазке, а вол Сизый всегда был чистоплюем и брюзгой - интель и есть интель.
Скажите спасибо, что не дерьмом руки мазал. Но Сизый удар держать умел. Он не заорал, как я надеялся, не взбесился. Руку высвободил - с ясно слышным чмоканьем (что согрело мне душу) и пошел себе далее, но тут вспомнил, что рука у него в отработке, а стало быть, пожимать больше не сможет. Вовремя вспомнил, а то к нему же тянулись. Так и пошел в свою бытовку, и наши провожали его недоуменными взглядами - че это вдруг? Не зазнался ли наш Сизый?
Нет, Сизый не зазнался, а вот у меня было хорошее настроение всю смену. Ночью я валялся в своей комнатенке и все вспоминал глаза Сизого в тот момент, когда он пожимает мне руку. И чувствовал я, как мне на лицо наползает тупая кривая улыбка. Как у кретина, но зато счастливая. Так, улыбаясь и уснул.
Нет, тогда я еще не мечтал о мести. Мне хватило одного раза, чтобы вернуть утраченную радость жизни. Мне тогда казалось, что я поступил правильно.
Справедливо - во! Во имя высшей, блин, справедливости. Должна же быть правда в жизни, нет?
Не должна. На следующий день Сизый явился в цех с кожаной папкой под мышкой и акульей ухмылкой на узкой роже и сразу ко мне пошел. Идет, руки пожимает (ладонь, небось, все еще солидолом воняет, он штука пахучая, почти как сам Сизый). Руку мне обхватил:
- С добрым утром, - грит, - Алексей! С началом трудового дня!
И как бы случайно роняет из-под мышки свою папочку. Она мне на ноги хлоп...
О! Со стороны, небось, все безобидно казалось. Ну че там в папке может быть?
Бумаги, еще какая канцелярская хрень...
Там была тяжелая болванка из закаленной стали. Из таких мы делаем рессоры. Я услышал, как мои пальцы хрустнули под нагрузкой. Сизый все еще улыбался, но поспешно освободил руку. Моя улыбка застыла. Окаменела... да я сам себе показался гипсовой статуей. Это была жуткая боль. Сизый поспешно поднял свою папку и участливо спросил:
- Как, не больно?
- Нет, - говорю, а сам продолжаю улыбаться (у меня аж скулы свело потом от этой улыбочки), - не больно, товарищ начальник цеха. Совсем не больно.
- Ты меня извини, - сказал Сизый, - руки у меня как грабли, все из них валится.
А мне представляются руки Сизого, которые я плющу тяжелой кувалдой, ломаю сантиметр за сантиметром, пока они и вправду не становятся как садовый инструмент. Улыбаюсь, а сам чувствую - к роже кровь приливает, аж жарко становится!
Нога болела дико весь день - под вечер сходил в медпункт, мне там сказали - повезло, что вывих, а не перелом. Все могло хуже окончиться. Больничный хотели дать, да я отказался. Не терпелось мне к начальничку моему под крыло вернуться.
Потому как оставлять так дело было нельзя.
