- Вот это подарок, - восхищенно прошептал я, - уж не снишься ли ты мне, Людмила Ивановна?
Но это был не тот человек, которого можно смутить подобными штучками. Совершенно не обратив на мои слова никакого внимания, она слегка наклонилась к столу, зашуршав упаковкой одноразового шприца, ловко отломила кончик ампулы, втянула в шприц ее содержимое, то же самое проделала со второй и, выпустив из шприца воздух и несколько капелек жидкости, направилась к кровати.
- Подожди, Людмила Ивановна, так нельзя, - предупредительно поднял я левую руку, - это мой сон и в нем все должно быть по-моему. Я имею ввиду любовь.
Я знал, что если уж большие люди оставили мне такое сокровище в образе сиделки, значит оно в моем полном распоряжении. Она и глазом не моргнула. Неторопливо сняла туфли и колготки и этим ограничилась. Затем секунду помешкала, глядя на меня прозрачными бледно-голубыми, ничего не выражающими глазами, осторожно сняла с меня одеяло и взобралась наверх...
Минут через десять она, деловито поправив прическу и чепчик, взяла было уже приготовленный шприц, намереваясь сделать мне укол, но я опять остановил ее, спросив:
- Люся, можно полюбопытствовать: какие уколы мне делают, что за лекарства?
Она обернулась в мою сторону, держа наполненный шприц иглой вверх и пояснила:
- В одной ампуле - лекарство, способствующее быстрому заживлению ран, кстати лекарство импортное, очень дорогое, а во второй - обезболивающее с эффектом легкого снотворного, как раз для ослабленного здоровья крутых мальчиков, - мстительно съязвила она, - которые пользуются беззащитным положением молодых девушек.
- Ты что, обиделась? - Честно говоря, я сам чувствовал себя свиньей перед ней. - А между прочим, я правильно угадал твое имя?
- Вы все одинаковы, и молодые и старые, в какую бы тогу не рядились и если обижаться на вас... а насчет имени, правильно угадано. Только не Ивановна, а Ионовна, - она подошла к кровати и наклонилась, собираясь делать укол.
- Подожди, - я легонько взял ее за локоть, - успеешь. Сейчас ты сделаешь укол, и я снова усну, а мне хочется потрепаться с тобой.
- О чем? - На ее лице было написано искреннее недоумение, - о чем, за 'жись' что ли?
Может ты хочешь поковыряться в моей душе? 'Как ты докатилась до такой жизни?' Ля-ля-ля, ля-ля-ля... Может хочешь рассказать, какой ты благородный и бесстрашный 'лыцарь'? И в жизни, и в постели...
Нет, - сказал я, стараясь не замечать ее едкого сарказма, - тема будет другая. Ну ее, эту 'жись' и всякие штучки о благородстве.
Давай лучше расскажем друг-другу, как произошло ЭТО у каждого из нас в первый раз. Самый-самый первый раз.
- Ты о траханье что-ли? - с циничной прямотой спросила она, вернулась к столу, оставила на нем шприц и на некоторое время задумалась. Очевидно решив, что случайному человеку, которого наверняка больше никогда не встретишь, можно рассказать самое сокровенное, она вернулась к кровати, уселась на стул, закинув ногу на ногу и еще некоторое время помолчала.
Ее лицо стало хмурым, казалось она постарела на несколько лет.
Сколько она себя помнит, они жили вдвоем с матерью. Мать работала то ли экономистом, то ли плановиком в каком-то учреждении, но обеспечены они были гораздо лучше, чем позволяла мизерная зарплата экономиста. Соседям и знакомым мать объясняла, что ее бывший муж, отец Люси, занимает очень значительную должность, чуть ли не в Совете Министров.
У них было все. Трехкомнатная, шикарно обставленная квартира, Жигуль с теплым кирпичным кооперативным гаражом неподалеку от дома, небольшая, но очень красивая дачка в ближнем Подмосковье.
Трех лет от роду маленькая Люся твердо знала, что если мама закрывается в своей комнате с дядей и если даже оттуда приглушенная музыка и какая-то загадочная возня, все равно Люсе было строго-настрого запрещено входить в мамину комнату. И Люся, иногда подолгу скучала одна, сидела тихонько в своей комнате, играя или перелистывая дорогие журналы и книжки, о которых большинство ее сверстников не могло и мечтать. Потом дядя крадучись уходил, стараясь производить как можно меньше шума на лестничной площадке, а мама после этого была с Люсей особенно приветлива и ласкова, подолгу читала ей интересные сказки и потакала всяческим капризам.
К двенадцати годам, когда маме было чуть меньше тридцати, Люся стала интересоваться причиной их материального благополучия, но мама всячески уходила от ответа.
Люсе не исполнилось и тринадцати лет, когда случилось то, что мама по-видимому спланировала заранее.
Сначала мама, несмотря на строжайшее табу, устроила так, что Люся, как бы невзначай, увидела то, чем занимается мама с мужчинами в своей комнате. Люсю удивило не то, что она увидела, она уже знала об этом от подруг и из заграничных иллюстрированных журналов, а то, что этим занимается именно ее серьезная и строгая мама, ее первый и основной источник познания окружающего мира, ее любимая, авторитетная мама.
Сначала Люся была потрясена, но мама вкрадчиво и ненавязчиво смогла убедить Люсю, что ничего страшного в ЭТОМ нет, что это обычное дело и что их материальное благополучие зиждется именно на этом, что в обычных семьях главы семейств тоже фактически платят своим женам за ЭТО, и т.д., и т.д.
Потом появился, как сказала мама, доктор, лет за сорок, пахнувший как парфюмерная фабрика. В присутствии мамы, он осмотрел ее, раздетую догола, дал выпить какую-то безвкусную жидкость, от которой Люся почувствовала небольшое головокружение, легкость и полную раскованность. Потом 'доктор' слюняво целовал ее едва наметившиеся груди, ласкал и целовал гениталии, и наконец все ЭТО произошло втроем на кровати под ласковое воркование и с участием мамы.
Некоторое время спустя, периодически появлявшегося 'дядю', Люся с мамой уже обслуживали вдвоем. Особого удовольствия это Люсе не доставляло. На место постепенно ушедшей эйфории познания запретного, пришла, поглотившая Люсю целиком, лютая ненависть к матери.
Она не покидала ее ни днем, ни ночью, и Люся решила, как только представится возможность, уйти от нее.
Такая возможность представилась примерно через полгода, когда Люсе удалось познакомиться с человеком лет под шестьдесят, без ведома матери. Он привел ее в однокомнатную квартиру, которая то ли принадлежала ему, то ли он ее снимал, и Люся сказала, что хотела бы остаться в ней насовсем, чем повергла его в неописуемое замешательство.
Он было начал ее уговаривать, но ее горючие слезы и настойчивость заставили его мучительно задуматься.
Он поверил ей. Поверил, что она ненавидит мать и понял почему. Поверил и понял, что это не временный каприз избалованной девчонки, и взвалил на себя эту непосильную и, в известной степени опасную, обузу. Несколько дней она провела в этой квартире.
Убеленный сединами поклонник 'клубнички' предложил ей переехать в другой город, так как мать ее разыскивала, но Люся наотрез отказалась.
Она ласкала и ублажала своего незадачливого любовника всеми известными ей от матери способами, и наконец он сдался.
Он, или кто-то по его поручению, позвонил Люсиной маме и предложил ей прекратить поиски и всякие попытки вернуть дочь домой, в противном случае звонивший приложит максимум усилий, чтобы Люсина мама предстала перед судом за растление малолетней, и что процесс будет громкий, скандальный и освещаться прессой.
Проблем с матерью больше не было. Преданный покровитель перевел на нее квартиру и оформил прописку, своей любовью особо не докучал, предоставляя ей полную инициативу в столь щекотливом для его возраста деле.
Он предупредил, чтобы она ни в коем случае не устраивала в квартире никаких вечеринок и сборищ, но это предупреждение было излишним, рано повзрослевшую Люсю эти игры не интересовали.
- Ну что, сэр Ланселот, вы довольны моей исповедью? - она раздавила в маленькой фаянсовой салатнице, заменявшей мне пепельницу, американскую сигарету, запах дыма которой напоминал мне запах Кашгарской анаши, - или последует тривиальное 'а что дальше'?
