- Это кто ж тебя так учил? В каких школах?
Горбачев не откинул плащ-палатки, не встал - он, крякая сонно, нажимом ног немного стянул сапоги, потом, не дождавшись ответа, затих на боку, задышал спокойно и ровно - так мог спать лишь физически крепкий, здоровый человек.
- Странная история, - сказал Новиков без улыбки; он помнил, как прорывался вместе с Ремешковым к орудиям Овчинникова, и ему не хотелось обижать его. - Очень странная, но довольно интересная. - И, вставая, добавил: - Будет связь - вызвать. Я - ко второму орудию.
Справа ударил танк по высоте.
Только сейчас, наедине с собой, шагая к орудию Алешина, он мог тщательно взвесить всю серьезность создавшегося положения. Было ясно: бой в городе, длившийся вторые сутки, достиг того предела, когда достаточно легкого перевеса сил немцев - и судьба города будет решена: его сдадут. И этот перевес был у немцев. Это была та прорвавшаяся из Ривн группировка, что после утреннего боя отошла в лес, сохраняя танки, и прекратила атаки перед высотой. Все, что видел Новиков в котловине, когда шли к орудиям Овчинникова, убеждало: немцы разминируют поле, открывая проходы к озеру, к переправе и к высоте. Но медлительность их была загадочна, до конца непонятна ему. Он хотел и не мог точно предугадать, что случится этой ночью, через минуту, через час или к утру, и все же не верил, что сдадут этот город, что немцы уйдут через границу в Чехословакию. В этом была большая невозможность, чем потерять все, что связывало его с людьми, с которыми он дошел до Карпат.
Второе орудие стояло на правом краю высоты.
- Стой! Кто топает?
- Капитан Новиков.
Человеческий силуэт в плащ-палатке затемнел возле низкого щита орудия; лунный свет полосами серебрился на плечах часового. Он шагнул навстречу Новикову, и тот спросил не без удивления:
- Кто это - Алешин? Что за новость? Ты часовой?
- Я, товарищ капитан, - возбужденно ответил Алешин. - Всех загнал спать в землянку. Торчат и торчат на огневой. Прямо зло берет. Пусть успокоятся.
Новиков невольно усмехнулся.
- Сегодня, Витя, сами солдаты решают - спать им или не спать. А уж если офицер часового изображает, тут не успокоишь. Ясно, Витя? Поставь солдата, не трепи им нервы.
- Слушаюсь, - охотно ответил Алешин, сдвинул козырек со лба, сбросил плащ-палатку, будто жарко было, заговорил с оживлением: - Что они молчат? Надоело ждать! Скорей бы, товарищ капитан!..
Впереди, над пехотными траншеями, встала ракета. Повисла в тихом синем воздухе, потухая, скатилась в минное поле. Новиков и Алешин присели на станины. Но немецкие и наши пулеметы молчали. В розовом сумраке зарева Новиков видел, что Алешин смотрит на него прямо, не мигая, увеличенными, возбужденными глазами - резких весенних веснушек не было видно. И пахло от него не шинелью, не табаком, а каким-то приятным запахом: то ли шоколадом, то ли мятными галетами, то ли сладковатым мальчишеским потом. Этот запах был мягок, домашен, тепел, никак не вязался он ни с чем, о чем думал Новиков, идя сюда, и лишь до ясной ощутимости будто приблизил, напомнил Лену, недавнее тепло ее вздрагивающих пальцев.
Алешин произнес с горячей досадой:
- Только ракеты кидают, надоело ждать! Даю слово, начнется бой, еще пять танков на мой счет запишете! Верите?
- Верю, верю...
Смешанное чувство нежности и жалости к Алешину ветерком прошло в душе Новикова. Он, Алешин, не утратил непосредственности молодости и торопил то, что не осознавал или эгоистично не пытался осознать, но что хорошо понимал Новиков. Сам Новиков не смог бы точно определить, где было начало и конец тому, что произошло, что могло произойти с ним, с его людьми, с батареей, с Леной.
- Вот что, Витя, шоколад я твой передал, - сказал Новиков. - Тебе спасибо. Она сказала, что очень любит шоколад.
- Да? Мне спасибо? От Лены? - переспросил Алешин, не сдерживая волнения, и звонко, обрадованно засмеялся. - Как она, Леночка, товарищ капитан? Лучше? Отказалась в медсанбат? Молодец!
- Да. Но завтра я все же отправляю ее в медсанбат. Или сегодня ночью. В зависимости от обстановки.
Наступило короткое молчание. Снова взошла ракета над минным полем, источая бледный свет. Медленно угасла. Тень скользнула по щеке, по напряженным губам Алешина.
- Не отправляйте, товарищ капитан! Если легкое ранение, не отправляйте. Она же сама почти врач, в медицинском институте училась, понимает: перевязку там и... все, - захлебываясь, заговорил Алешин и умоляюще подался к Новикову. - Уедет она - и не вернется. В другую часть пошлют, вы же знаете. Простите, товарищ капитан, думаете, я от себя шоколад посылал? Она просто со мной иногда откровенничала, как с другом... или как там? Я за вас посылал. Она мне сказала о вас, что может или возненавидеть, или уйти из батареи. Честное слово! Возненавидеть - это ерунда, конечно. Это так, со зла, вы тогда с ней не разговаривали.
- Поставь часового и иди в землянку, - с прежней строгостью сказал Новиков, подымаясь, заученным движением поправляя кобуру. - Часовые пусть меняются через два часа.
- Слушаюсь, все ясно, - опадающим голосом ответил Алешин.
И тоже поспешно встал, поправляя пистолет тем же жестом, как делал это Новиков. И Новиков заметил это, как раньше иногда замечал даже свою интонацию команд в голосе Алешина. И внезапно, чувствуя неудобство, подумал, что он, Витя, по-мальчишески влюблен в него, видя в нем, Новикове, то внешнее, бросающееся в глаза, что почему-то всегда притягивает к себе людей и что притягивало прежде Новикова в других. Но ведь все это годами вырабатывалось против его воли, - просто он слишком рано стал командовать людьми, рано носить оружие, в то время как Витя Алешин не знал ничего этого.
'Он подражает мне, как старшему по годам и опыту, видит во мне идеал офицера, - подумал Новиков почти с нежностью. - Но он не знает, что мы с ним едва ли не одногодки. Не знает, что мы иногда думаем об одном и том же, что у меня никакого опыта, кроме военного, что мне тоже хочется жрать шоколад, стоять часовым, откровенно хвастаться подбитыми танками. Но я не могу, не имею права. Наверно, и моя храбрость кажется ему какой-то храбростью высшего порядка. Эх, Витька, Витька, когда-нибудь после войны, если живы будем, расскажу я тебе все, и ты наверняка удивишься, скажешь: 'Не может быть'. А оказывается, может быть. Ты просто остался моложе меня, а я ведь за людей отвечаю'.
- Спокойной ночи, Витя, - сказал Новиков и, против обыкновения, сильно пожал руку Алешина. - Впрочем, спокойной ночи не будет. А что будет посмотрим.
- Черт с ним, товарищ капитан! - ответил Алешин, улыбаясь, и щелкнул пальцами по сдвинутому со лба козырьку. - Оборона хуже всего! Леночке привет!
Вернувшись к первому орудию, Новиков разбудил Горбачева и отдал ему приказ пройти в город, связаться с дивизионом, при любых обстоятельствах выяснить обстановку. Солдаты по-прежнему не спали. Ни слова ни говоря, лежали на брезенте между станин и слушали приказ. Оранжевые полосы все шире расползались от города, освещали всю высоту, лица, орудие, снарядные ящики. В тылу отдаленно рокотал бой, изредка сотрясая брустверы позиции. Разноцветные сигнальные ракеты, подавая неизвестные знаки, появлялись среди зарева. А перед фронтом батареи, за минным полем, немцы молчали мертво. И казалось, высота тесно сжата - сзади заревом, спереди выжидательной тишиной. Там были немцы, танки, и кто-то думал, рассчитывал, определял время удара, время, о котором не мог знать Новиков.
- Пойду отдохну, - буднично сказал Новиков, чтобы как-нибудь ослабить сжатое напряжение на огневой, и обратился к Ремешкову: - Изменится что-нибудь - разбудите.
- Слушаюсь, - вскриком ответил Ремешков и сморгнул, привставая. - Да разве тут заснешь?
Темнота блиндажа, пропитанная запахом соломы, слоисто, как в крепко зажмуренных глазах, зашевелилась перед ним, обступила его, когда он вошел. Он немного постоял у входа, прислушиваясь к своему дыханию, к крупным сдвоенным ударам сердца, потом позвал негромко:
- Лена, ты спишь?
- Я жду тебя... Иди сюда. Что там, наверху?
Едва слышный мягкий шепот повеял на него из непроницаемой глубины блиндажа, и он шагнул навстречу ему, как в теплый, качающий его ветерок.
- Окружение, да? Только лампу не зажигай...
