редкими огоньками светились деревни. Снизу донесся слабый плеск воды, и, приглядевшись, я увидел выходящую из воды женщину. Она шла по песчаной отмели, по лунному красному следу, то и дело склонялась, набирая в ладони воду, обмывала лицо, и падали красные капли в красную воду. Потом женщина пересекла лунную полосу, пропала в темноте, и я слышал лишь скрип сухого песка. А потом и шагов не стало слышно.
Заметив скамейку, стоявшую на самом краю берега, я присел, откинулся на спинку, прикрыл глаза, и мысли мои перенеслись в тот далекий год…
1
Я лежал на верхней полке в трюме пассажирского парохода «Серго Орджоникидзе» и смотрел в круглый иллюминатор, за которым простиралась вольная водная гладь, а берега видно не было. Ехал я в кормовом отсеке и потому хорошо слышал, как размеренно и часто бухали широкие плицы, как однотонно и глухо колотилось сердце судна, паровая машина, и видел, как убегала в красный закат крутая носовая волна, убегала и никак не могла убежать.
В трюме было тесно и душно. Из угла, где расположился белобрысый парень с татуировкой на руках и груди – Серега, которого ближайшие дружки, сидевшие с ним рядом, называли еще и по-блатному Червонцем, – доносились звон гитары, громкие возгласы и звяканье стаканов. Неизвестно каким образом Серега достал комсомольскую путевку, быть может, обманул товарищей из райкома, а быть может, украл, но то, что она у него была, это точно. Я сам видел, как он грохал путевкой по столу и орал: «Полтора куска подъемных, понял?! Да валеночки! Да полушубочек на овчинке! Которые уже давно, адью, пропиты!» «Выдадут. Серега! Чего ты?!» – кричали дружки. «Само собой», – уверенно отвечал Червонец.
Напротив меня сидели демобилизованные солдаты, человек тридцать, и дружно выскребали металлическими ложками содержимое консервных банок: был час их ужина. Серега нет-нет да и косился в их сторону, бормоча про себя ругательства. Вчера он решил немного поразвлечься, отобрал аккордеон у массовика-затейника, по пути кому-то сунул кулаком в лицо, но тут как из-под земли появились солдаты, связали его и несколько раз опустили на веревке в воду. Сделали они это неторопливо, аккуратно, так что поглотать речной прохладной водицы Сереге пришлось немного – литра два, не больше. Серега извивался, как червяк, грозился, звал на помощь дружков, которые, кстати, стояли около борта, криками подбадривали своего атамана, но действиями помогать желания не изъявляли: солдаты стояли сплошной стеной.
По проходу слонялись полузнакомые парни, останавливались у иллюминаторов, подолгу смотрели на воду, на крутую непропадающую волну и дымили сигаретами. Им надоел трюм, надоела палуба, надоел пароход, вообще все надоело, ведь мы плыли уже третьи сутки, миновали Казачинские пороги, Енисейск, Ярцево, Осиново, Верещагино, находились где-то между Туруханском и Игаркой, а до конечного порта, Дудинки, как говорили бывалые люди, еще пилить и пилить. В Дудинке нас, более пятисот парней и девушек, посадят в железнодорожные вагоны и повезут в загадочный, холодный Полярный. И опять без устали будет носиться по перрону ответственный за нас однорукий товарищ Назаров, будет ругаться, кричать, грозить, метаться по вагонам, его никто не будет слушать, но все в конце концов устроится, и опять дернется поезд, застучат на стыках колеса, и, глядя в окно на незнакомые места, я в который раз подумаю, как далеко меня занесло. А давно ли, кажется, провожали меня отец и мать из родного дома на учение в столицу. Стояли на большой дороге, махали, мать то и дело вытирала глаза ладонью, и, видя их, таких одиноких и маленьких, я жалел чего-то и у меня непривычно и сладко сжималось сердце. Так я и уезжал-то всего за тысячу верст, в Москву, куда с ближайшей от нас железнодорожной станции ежедневно идут поезда, да не по одному, и откуда в любой- миг можно вернуться домой – купил билет и приехал. А теперь вот плыву по широкой сибирской реке, и нет мне обратной дороги.
Получилось вес неожиданно и просто. Уже на Ярославском вокзале, только приехав в Москву, я увидел большую толпу. На путях стоял поезд, облепленный плакатами, какой-то парень в очках, взобравшись на деревянные подмостки, уверенно рубя рукой, что-то говорил, слышались крики «ура», играл аккордеон, обнявшись, пели парни и девушки, а их мамы стояли поодаль и улыбались, и плакали, звенела гитара, и в тесном кружке яростно и легко плясал кудрявый парень. «Куда вы?» – спросил я у одного из парней. «В Сибирь! Айда с нами!» Неожиданно повис в вечернем тепле утробный густой звук, и все, галдя и толкаясь, полезли в вагоны. Грянул оркестр, качнулись и поплыли вагоны, не обращая внимания на крики проводниц, висели на подножках молодые, как я, ребята, старательно дули в трубы серьезные музыканты, и все это, вместе взятое, было как провожание на фронт, смутно запомнившееся мне в далеком сорок первом. И я, захваченный чувством какой-то небывалой новизны, шел вместе со всеми за вагонами, улыбался незнакомым мне лицам, и мне тоже захотелось быть там, в вагонах с красными полотнищами, кричать, громко петь песню и чтобы меня тоже провожали. Пропал последний вагон. Люди начали расходиться. Ушел и я.
На небольшом семейном застолье, провожая меня в столицу, отец сказал: «Учись, Толька. Я не сумел, так хоть ты инженером станешь». Помня отцовские слова, я терпеливо сидел за учебниками, сдал экзамены без единой тройки и все-таки не прошел по конкурсу. Придя в общежитие, я долго смотрел в окно на шумную улицу и думал, как жить дальше. И вдруг припомнился мне Ярославский вокзал, очкарик, говоривший речь, красные плакаты на вагонах и то небывалое чувство, которое я тогда испытал. Побросав немудреные свои вещички в чемодан, я направился в ближайший райком комсомола. В большой комнате около огромной, во всю стену, карты стояла толпа. На карте краснели флажки, которыми были отмечены ударные комсомольские стройки. Он:; краснели всюду – на севере Европейской части, в Казахстане, на Дальнем Востоке, в Сибири, и даже на юге, недалеко от Сочи. Из разговоров, доносившихся до меня, я улавливал заманчивые, удивительные названия – Мангышлак, Усть-Илим, Полярный, слышал, как азартно уговаривал девушку невысокий парень ехать вместе с ним на Дальний Восток, а та, не отводя глаз от карты, отрицательно покачивала головой, как уверенный бас снисходительно объяснял всем кто пожелает обо всех стройках, что там есть и как там зарабатывают и вообще, стоит ли ехать в то или иное место. Я отошел в сторону. «Что, друг, голова закружилась?» – усмехнулся высокий парень, рядом с которым я оказался. «Закружилась», – признался я. «Так едем со мной?» – «Куда?» – «В Полярный». Я посмотрел на карту. Полярный лежал в середине большого полуострова на шестьдесят девятой параллели. «Там медведи. Белые, разумеется. Песцы, куропатки. Всего навалом», – все так же несколько усмешливо продолжал парень. «Едем», – сказал я. «Вадим, – представился парень. – Тебе сколько?» «Восемнадцать… скоро». – «Ну, а мне двадцать три. Так что сработаемся. Тут еще один сейчас подбежит. Миней зовут. Да вот и он». Миня оказался круглоголовым, разговорчивым пареньком, моим ровесником. Он сразу же начал говорить о какой-то хорошенькой девочке, которую ждет уже битый час и которая дала ему слово ехать вместе с ним в Полярный. он уже и с родителями ее переговорил, правда, по телефону, и вот, на тебе, целый час прошел, а ее нет… «Ладно, – прервал разглагольствования Мини Вадим. – Пойдем в кабинет». На следующий день нам вручили комсомольские путевки, а еще через день мы сели в вагоны с красными полотнищами. И были речи, и оркестр, и пляски, стояли на перроне чужие матери, и, разрывая воздух, несся наш поезд. За время пути мы подружились. Вадим оказался человеком серьезным, вдумчивым. Вот и сейчас, лежа на верхней полке, я краем глаза вижу его читающим книгу, а Мини в трюме нет. Он наверняка уже на корме, где каждый вечер танцуют под аккордеон, и наверняка с черноглазой татарочкой Лидой. Ту хорошенькую московскую девочку он успел уже позабыть. Я спустился с полки и на вопросительный взгляд Вадима ответил:
– Пройдусь по палубе.
– Ну, ну. Пройдись, – насмешливо ответил Вадим.
