Тэффи – это был, конечно, псевдоним. Ее часто спрашивали, что это за словечко такое чудное она выдумала. И Тэффи, которая обожала мистифицировать публику, рассказывала, что у нее был некогда безумный роман с одним иностранцем по фамилии Тэффи. Они даже, дескать, заключили тайный брак: заключить явный было невозможно, потому что тогда иностранец не получил бы баснословное наследство от дядюшки-магараджи… Ну да, он был, кажется, наполовину индиец… Но господин Тэффи внезапно умер от сиамской лихорадки в своих ямайских джунглях (видимо, он был наполовину сиамец, а может, и ямаец), осчастливив дядюшку-магараджу, который немедля промотал свое баснословное состояние с молоденькими красотками в парижских кабаре… В другой раз она говорила, что назвалась так в честь старого слуги Стефана, которого у них в доме звали Стэффи. Но чаще всего объясняла, что «родоначальником» ее псевдонима был любимый писатель Киплинг. У него-де в сказке «Как было написано первое письмо» есть героиня – маленькая девочка Тэффи, и это имя «в переводе с доисторического языка» означает: «Девочка- которую-нужно-хорошенько– отшлепать-за-то-что-такая-шалунья».
На самом-то деле звали ее Надежда, Надежда Александровна. Фамилия ее была Лохвицкая, а потом, по мужу, Бучинская. Но девичью фамилию прославила ее старшая сестра Мирра (на самом деле Мария) – поэтесса, которую даже называли «русской Сафо», а брак с юристом Владиславом Бучинским, краткий, бурный, мучительный, закончился страданиями от его бесконечных измен и разводом, вот она и постаралась поскорее забыть как Владислава, так и его фамилию. Правда, у Надежды Александровны родились две дочери, Валерия и Елена, но о них заботились родственники, потому что, как и ее муж, который не был создан для семейной жизни, сама Надежда Александровна не слишком-то была создана для материнства.
А для чего ж тогда она была создана?
Прежде всего – чтобы писать свои короткие, прелестные, невероятно забавные рассказы, которые самые многомудрые литературные критики ничтоже сумняшеся именовали совершенными образцами юмористической прозы. Над «Своими и чужими», «Силой воли», «Демонической женщиной», «Проворством рук», «Воротником» (ох уж этот «Воротник»!..) хохотала и рыдала вся Россия. За эти рассказики Тэффи обожали, боготворили, на руках носили! Один из ее восхищенных читателей и почитателей создал духи, которые назвал этим чудным и чудным именем – «Тэффи».
Знаменитыми писательницами, как правило, бывают какие-то жуткие расплывшиеся грымзы, читать произведения которых еще можно, а вот смотреть на самих авторш опасно для пищеварения. Раз увидишь такую знаменитость, больше книжек ее уже не откроешь… Встречаются, конечно, и счастливые исключения. К их числу принадлежала Тэффи, которая обладала пышными вьющимися русыми волосами, модно постриженными (она ведь была передовая женщина!), прелестным личиком с большущими, сильно подведенными глазами и крохотным ротиком, как тогда «носили», и складненькой, в меру аппетитной фигуркой. Вообще ее любили мужчины. Может быть, потому, что она была блондинкой? Ведь в них, по словам ее импресарио Гуськина, «есть чего-то небесного, а в брунетках больше земскаго». Словом, портрет Тэффи вполне был способен украсить не только флакон духов, но и коробку конфет. Да-да, другие ее поклонники, фабриканты Бликстен и Робинсон, выпустили карамель «Тэффи»! Карамель эта продавалась в хорошеньких фантиках, которые так любят собирать девочки, а их мамы в то время зачитывались рассказами самой Тэффи и думали: «Ну надо же! Словно про меня написано!»
Между прочим, Тэффи об этой карамели не знала до тех пор, пока однажды ей не принесли домой большую коробку, перевязанную алой шелковой лентой. Без визитной карточки и даже без сопроводительного письма. Она решила, что это подарок от какого-нибудь анонимного поклонника ее таланта: ведь такие случаи уже бывали. Развязала ленту, раскрыла коробку – и ахнула. Она была полна конфетами, завернутыми в пестрые фантики! И на этих фантиках – ее портрет и подпись: «Тэффи!» Вот именно так, с восхищенным восклицательным знаком!
Голова у Тэффи закружилась.
А у кого, скажите, ради бога, не закружилась бы?! Удостаивалась ли хоть одна писательница в мире (среди былых и ныне живущих, толстая либо стройная, уродина либо красавица)
Тэффи немедленно бросилась к телефону и принялась названивать друзьям, хвастаться подарком и зазывать к себе в гости попробовать конфеты «Тэффи».
– А вкусные? – завистливо спрашивали друзья.
– Удивительно, невообразимо вкусные! – неразборчиво отвечала она, потому что жевала в этот момент конфетку (надо же знать, о чем речь идет!). – Так приходите!
И в следующую секунду она называла телефонистке новый номер, а сама продолжала поглощать конфеты, чтобы не забыть их вкуса, который будет сейчас расписывать опять и опять, зазывая к себе новых и новых гостей.
Вот так Тэффи звонила и звонила по телефону… и вдруг обнаружила перед собой пустую коробку, в которой еще недавно было три фунта карамели, названной ее именем. А учитывая, что в фунте около четырехсот граммов, получается, что наша писательница скушала в один присест больше килограмма конфет… Немудрено, что ее замутило, затошнило… Пришлось вызвать доктора, который на неделю посадил ее на диету, а для начала уложил в постель с грелкой на печени. И Тэффи поняла, что буквально объелась славой – раз и навсегда!
Пожалуй, именно с тех пор она сделалась очень скромна и даже стеснялась, когда ее называли «жемчужиной русской литературы» (или еще какой-нибудь драгоценностью) и начинали осыпать комплиментами. Хотя, конечно, ужасно любила их – и драгоценности, и комплименты какая женщина не любит?! И ей было совершенно без разницы, кто поет ей славословия: какой-нибудь ученик аптекаря или собратья по перу – Бунин, Алданов, Куприн, Саша Черный, Михаил Зощенко (мужчины-писатели ее обожали за то, что она, как выразился Зощенко, «владела тайной смеющихся слов», а вот писательницы и поэтессы, увы, слишком сильно завидовали ей, чтобы любить), – или, к примеру, некто Владимир Ульянов, который писал свои экономические и политические статьи под псевдонимом Ленин. Где-то в 1904–1905 годах Надежда Тэффи сотрудничала в газете «Новая жизнь», в которой подвизался также и этот самый Ульянов (Ленин). Он даже председательствовал на редакционных советах! И вот как-то раз во время такого совета доложили, что пришел народник Фирсов и просит его принять.
– Никто ничего не имеет против Фирсова? – спросил Ленин.
– Никто, – последовал общий ответ.
– Он мне только лично не симпатичен, – пробормотала Тэффи, – но это, конечно, не может иметь значения.
– Ах так, – сказал Ленин, играя своими маленькими карими глазками, ибо был известен как великий женолюб, бабник, – ну, если он почему-нибудь неприятен Надежде Александровне, то бог с ним совсем. Скажите, что мы сейчас заняты.
…И вот теперь, бредя в растерянности по одесской улице, по которой в противоположном направлении (к морю, к морю, на волнах которого еще пока что не качался серебряный корабль с пурпурною каймою!) с отчаянной прытью маршировали роты черноликих сенегальцев с навьюченными ослами (и сенегальцы, и ослы также принадлежали к частям драпающей, pardon – отступающей, Антанты), Тэффи вспомнила вдруг тот эпизод из своего прошлого. И подумала: а ведь игривый политический экономист Ульянов (Ленин) теперь сделался вождем именно той революции, ветром, нет, ураганом которой… и так далее, см. выше… Приехал, вообразите себе, из Германии (странно, что его немедленно, на вокзале, не расстреляли как немецкого шпиона, ведь война же шла!), навез с собой множество таких же ужасных людей – воистину без царя в голове, и… и вот теперь бредет всеми покинутая «жемчужина русской литературы», полуголодная всероссийская знаменитость по одесской улице и размышляет: а чего ей, собственно, бояться красных? Ведь она всегда может сказать, что сам великий и ужасный Ленин, вождь и учитель мирового пролетариата, некогда зачитывался ее рассказами, заливисто хохотал над ними и строил ей глазки.
А впрочем, в жизни Тэффи уже был эпизод, когда она пыталась воззвать к имени своего поклонника. Она как раз готовилась к отъезду из Москвы и уложила вещи в сундуки. Очень боясь, что нагрянет какая- нибудь красноармейская конфискация (уже тогда, в восемнадцатом, новых хозяев России было хлебом не корми, только дай что-нибудь конфисковать в пользу восставшего пролетариата), она решила сказать, что сундуки пролетарского происхождения и принадлежат кухарке Федосье. А чтобы лучше поверили и вообще отнеслись с уважением, сверху положила портрет Ленина с надписью: «Душеньке Фенечке в знак
