Между прочим, им еще суждено будет встретиться, но…
Но об этом позже.
То, что Павел Дыбенко, красный революционный матрос, председатель Центробалта, влюбился с первого взгляда в Александру Коллонтай, совершенно неудивительно. В нее все влюблялись с первого взгляда или не влюблялись вовсе. Опять же, повторимся: она находилась в расцвете своей красоты. Как выразился однажды Иван Сергеевич Тургенев: русских девушек страдания и переживания облагораживают. Поскольку страданий и переживаний в то время было несчетное количество, нет ничего странного, что Александра хорошела на глазах. И вскоре Павел Дыбенко принялся засыпать ее любовными письмами, пусть и невыносимо безграмотными, однако написанными довольно высоким штилем (видимо, поповна-учителка любила романы. –
«Милая, дорогая Шурочка! Как бы мне хотелось видеть тебя в эти минуты увидеть твои милые очи упаст на груд твою и хотя бы одну минуту жить только-только тобой. Но в эти минуты я лишен своего духовного счастья. В эти минуты я не могу сказать тебе ни единого слова. в эти минуты я не могу услышат звук твоего любимого голоса. О! как я одинок в эти минуты. Шура, милая, ты может быть получиш это письмо тогда, когда не будет меня я прошу тебя одно напиши и не забуд мою маму и успокой ее. Шура, я иду умират за свободу угнетенных. Вперед, к свободе! Прощай, милый мой Ангел! Вечно с тобой Павел».
К ошибкам в русском языке Александра вскоре привыкла и даже находила в них свою прелесть. Куда важнее было, что их с Павлом объединяет ДЕЛО, что он не намерен ставить буйную валькирию к плите или корыту, что он безоговорочно признает ее интеллектуальное и духовное превосходство над собой, а главное, что она для него – самая красивая, самая желанная из всех женщин в мире. Подвиньтесь, девушки! И вообще, идите вы все… на Центробалт!
И Господи Боже, какой это был мужик! Никто из прежних любовников Александры не мог сравниться с ним даже отдаленно. Наконец-то, ну наконец-то она встретила того, кто был воистину для нее создан!
Павел, впрочем, был убежден, что это она создана для него, но сие уже детали.
Запись из дневника:
«Где мой Павел?.. Как я люблю в нем сочетание крепкой воли и беспощадности, заставляющее видеть в нем «жестокого, страшного Дыбенко», и страстно трепещущей нежности – это то, что я так в нем полюбила. Это то, что заставило меня без единой минуты колебания сказать себе: да, я хочу быть женой Павлуши… Много вероятия, что именно с Павлушей осуществима та высшая гармония – сочетание свободы и страстной любовной близости, которое дает двойную устойчивость и силу для борьбы. Павлуша вернул мне утраченную веру в то, что есть разница между мужской похотью и любовью. В нем, в его отношении, в его страстно нежной ласке нет ни одного ранящего, оскорбляющего женщину штриха. Похоть – зверь, благоговейная страсть – нежность.
Это человек, у которого преобладает не интеллект, а душа. Сердце, воля, энергия. Я верю в Павлушу и его звезду. Он – Орел».
Правда, испытывать сладость любовных объятий Орла Александре было ужасно некогда. Как-то незаметно навалилось 25 октября 1917 года, когда несколько испуганные собственной смелостью, решительно не знающие, что делать дальше, большевики взяли власть у растерянного Временного правительства. Когда Ленин озвучил мысль Наполеона: «Главное – в драку ввязаться, а там посмотрим!» – и старая добрая Россия полетела вверх пятами…
Впрочем, оговоримся сразу. Если кто и был в той ситуации испуган, то это интеллигентские хлюпики вроде Зиновьева и Каменева. Товарищ же Коллонтай сомнений не ведала. За что и была удостоена министерского портфеля – стала наркомом государственного призрения. Одновременно с ней в большевистском правительстве оказались два ее любовника – нынешний и отставной. Кстати, Шляпников вообще был единственным рабочим в рабоче-крестьянском правительстве и единственным сторонником многопартийности (но был задавлен массой сторонников исключительно большевистского правительства).
Пока Шляпников дискутировал с новорожденным Совнаркомом, Дыбенко по личному указанию Ленина изымал в бывшем Министерстве юстиции все документы, касающиеся контактов Ильича и его ближайших соратников с германским военным командованием, финансовые документы, подтверждающие получение немецких миллионов, – то есть сведения, с риском для жизни добытые русскими шпионами в Германии.
Ну а Валькирия в это время, грохоча крылами, с делом и без дела пуляя в воздух из «маузера», так, что досужим наблюдателям могло бы показаться, будто «ветреная Геба, кормя Зевесова орла, громокипящий кубок с неба, смеясь, на землю пролила», брала штурмом Александро-Невскую лавру, где было решено, выплеснув в канаву опиум для народа, устроить Дом инвалидов. Вот только досужих наблюдателей в то время не сыскалось: боялись нос на улицу высунуть.
Натурально, ошметки старого режима начали возмущаться этим дьяволобесием и, используя свои старорежимные методы, предали комиссаршу анафеме со всех амвонов. Вечером в Совнаркоме была распита огромная бутыль самогонки, которую принес по этому случаю товарищ Дыбенко своей даме сердца (вот так – самогонку, а не букет душистых роз, и не тюльпаны, и не лилии). Впрочем, где было взять букет душистых роз в октябре 17-го года?
С одной стороны, возмущение Отцев церкви было Александре глубоко безразлично. С другой – она была дама мстительная…
Ответ ее на анафему не замедлил явиться.
Видимо, вопросы брака и семьи подлежали юрисдикции департамента, возглавляемого Александрой, потому что первым узаконением, внесенным комиссаром Коллонтай на утверждение Совнаркома, был декрет о гражданском браке, который отныне заменял собой брак церковный, а также о равенстве супругов и признании равенства внебрачных детей с теми, кои родились в браке. Декрет был утвержден единогласно, так же, как и второй: о разводе. Отныне брак мог считаться расторгнутым по первому же требованию одного из супругов. А внизу подпись комиссарши Коллонтай.
А вот получите, святые отцы, гранату!
Вот так они и проистекали, первые шаги молодой Советской республики…
Конечно, рождение нового государства – дело хлопотное. И Дыбенко, и его возлюбленная были заняты день и ночь государственными делами. Чаще всего – в разных географических точках. Однако их отношения стали главным предметом сплетен новой советской элиты, и эта тема лидировала по популярности среди других: очередного раскола в Совнаркоме по поводу свободы слова и печати, отступничества Шляпникова, Рыкова, Милютина, Ногина и некоторых других, подавших в отставку, потому что «Совнарком вступил на путь политического террора».
Кстати, Шляпников вскоре в Совнарком вернулся.
Кажется, единственным, кто еще не участвовал в обсуждении романа Александры и Павла Дыбенко, был простодушный Федор Раскольников, который продолжал платонически вздыхать по обворожительной комиссарше. Однако, чтобы сразу исключить все и всяческие недомолвки, Дыбенко (по собственной ли инициативе, по просьбе ли Александры) проинформировал его о создавшейся ситуации, на что Федор ответил печальным письмом, смысл которого сводился в принципе к следующему: «Я боготворю вас, но раз вы и Дыбенко любите друг друга, то я, как третий лишний и ненужный, должен уйти».
Любовь бушевала точно так же пламенно, как и пресловутый мировой пожар.
А если без ерничества… В самом деле, это была великая любовь двух поистине великих личностей: безумной красавицы-валькирии и одушевленного пулемета «Максим». Каждый любит, как умеет, и они любили, изредка встречаясь на разных фронтах и в разных столицах, беспрестанно переписываясь и осыпая друг друга несчетным количеством разных по качеству, так сказать, ласковых имен.
Она – ему:
«Мой любимый, мой милый, милый собственный муж! Не хватает мне твоих милых сладких губ, твоих любимых ласк, всего моего Павлуши, все думы о тебе, о твоей большой работе. Милый, иногда мне кажется, что в эти знаменательные дни, пожалуй, лучше бы, если бы ты был ближе к центру… Когда человек на глазах, ему дают ответственные дела, ставят на ответственный пост. Я все еще как-то не верю, что мы далеко друг от друга, так живо ощущение твоей близости. Мы с тобой одно, одно неразрывное целое. В тебя, в твои силы я верю, я знаю, что ты справишься с крупными задачами, которые стоят перед тобою во флоте, но знаю также, мой нежно любимый, что будут часы, когда тебе будет не хватать твоего маленького
