Все мы ударились в воспоминания о Казахстане. Зашел к Салавди, и он целый час рассказывал о выселении. Ему тогда было 11 лет и он все хорошо помнит. Он из горного селения Веденского района. Дороги в их аул не было и они, кто на подводах, кто пешком, пришли в Ца-Ведено. Там их посадили на американские «Студебеккеры» и повезли в Грозный. Ехали ночью, и мать называла ему все аулы, которые они проезжали. В каждом ауле стоял сплошной стон животных. Они будто плачем провожали хозяев. Этот рев стоит у него в ушах и сегодня, поэтому не может держать у себя во дворе скотину. Люди в Казахстане заболели тифом и падали, как листья с деревьев, рассказывал Салавди. Из их села умерло больше половины. Он выжил благодаря одной немецкой семье, которая его подкармливала. Немцы натирали мерзлую картошку, добавляли в нее лука и пекли лепешки.
Вспомнился немец из Гудермеса. Его фамилия Вайсардт или Вайсман – что-то в этом роде. Однажды он рассказывал мне, как благодаря чеченцам принял в Казахстане ислам. Он наблюдал там за ними, видел, как они переносят лишения, как стоят друг за друга. Он, по его словам, понял, что религия таких людей не может быть неверной. Вместе с ними он приехал в Чечню, когда закончилась их ссылка. Он прекрасно владеет чеченским языком, очень правоверный мусульманин. Мусульманское его имя Магомед, он чеченец больше, чем любой из нас, был и в Мекке. Его почитает вся республика. Ему немногим больше 60 лет. Он один из религиозных авторитетов Чечни.
Когда ни зайди, Салавди начинает свою биографию – биографию человека, с 11 лет не видевшего ни одного счастливого дня в своей жизни. Со слезами вспоминал сегодня, как ему дался дом, у которого сегодня снесена крыша и насквозь пробиты стены. Он строил его тридцать лет. У него нет денег даже на пачку сигарет. Он у меня «на подсосе». Очень мягкий человек, всю жизнь был чернорабочим на стройках и грузчиком. Салавди и есть тот простой народ, у которого трещат чубы, когда паны дерутся. Сапарби – другой тип. Он работал шофером, всегда имел левый заработок, выпивал, ударял по бабам и жил хотя и не вполне по-человечески, но довольный собой. Сегодня он застал меня пишущим и спросил: что, жалобу пишешь? Я подумал, что он точно определил жанр этих заметок. Ведь жалобу и пишу.
Всплывают уроки выживания, полученные в Казахстане. Находишь при весенней пахоте мерзлую картошку, режешь ее на тонкие дольки и сразу на плиту. Мгновение – вкусная еда готова. Когда пас сельское стадо, в напарники напрашивались голодные сверстники, чтобы в поле разрешил им «доить коров». Забираешься под корову как теленок, берешь в рот сосок. Теплое молоко растекается по всему голодному телу. Ловили сусликов и воробьев, жарили их на кострах.
Три женщины пришли за молоком. Отдал им полное ведро, чтобы поделили сами. Две женщины разлили себе в трехлитровые банки, третьей говорят: мы первые, а ты, Клава, пришла позже. От неловкости я отошел в сторону, будто ничего не слышу и не вижу. Потом сказал Клаве, чтобы она оставила свой бидончик и пришла за ним через день. Она выглядела гораздо беднее тех двух. Что-то случилось с людьми. Это «что- то» – нехорошая вещь.
Сапарби и Салавди дискутировали при мне о текущем политическом моменте. Говорили то же самое, что и политологи, но своими словами. Ребром ставили вопрос об ответственности тех, кто развязал войну. Несколькими смачными мазками набросали портрет российского президента. Досталось и чеченскому. Салавди спросил меня, сколько на свете самых богатых государств. Я перечислил. Тогда он заявил, что если бы даже все эти государства плюс Россия отдали нам свои деньги и технику, то мы и тогда не построили бы собственное государство. За это Сапарби назвал его бараном в политике. Салавди грубо ответить не мог, так как Сапарби старше его и к тому же родственник. Салавди кротко пытался обосновать свой пораженческий тезис, но Сапарби наложил запрет на свободу слова, и тот ушел искать дрова, потому что дискуссия хоть и была жаркой, а все мы порядком замерзли.
Попроси чеченца что-нибудь сделать, они может сделать и не сделать – это смотря кто просит, как просит, какие у него возможности и т. д. Но скажи ему, чтобы он чего-то не делал, – сделает обязательно. Если же еще некими санкциями пригрозишь – сделает с азартом. Это уже станет делом его жизни. Если не успеет сам, наследнику передаст, чтобы завершил. А дело может быть просто забором, который ему не советуют ставить на данном месте.
Салавди расспрашивал меня о христианстве, о мусульманстве, о Европе, слушал с интересом, проклинал свою и вообще жизнь. Рассказал мне историю Иова – по мусульманской версии Аюба, и пришел к тому же выводу, что и Шопенгауэр: что в мир этот мы являемся страдать. Под конец мы стали ругать себя. Глупей, самонадеянней, безбожней народа не нашли. «Чеченец может дойти до того, что и Бога будет учить божествовать,» – говорил Салавди. Чеченцы в один присест доказывают, что хуже народа, чем они, нет, а в другой – что нет народа лучше. Наверное, завтра будем заниматься как раз этим. Русские такие же, только они не любят, чтобы их ругали другие, и чеченцы не любят. Словом, когда приказали принести самое прекрасное существо на свете, ворона принесла своего птенца.
Слухов не меньше танков. Говорят, говорят, говорят. А по улицам ходят солдаты, и, ничего не говоря, взрывают дома. Сегодня это была будто бы не армия, а ОМОН. Одни утверждают, что омоновцы – самые злые. Другие – что солдаты, потому что среди них много потерь, а омоновцы не воевали. Так много гибнет солдат, что иногда мелькает мысль, не является ли эта война способом сокращения армии.
Все держатся на нервах. Никто не болеет. Женщина, которая приходила за молоком, рассказывала, что у нее с давних пор болела правая рука, а как это началось, боль прошла и рука стала здоровой.
Январь-февраль 1995.
Передача седьмая
Сапарби жаловался, что ему нечего залить в лампу и выпрашивал у всех керосин, бензин, солярку. Сегодня при стрельбе завалился его старый сарай. Прихожу к нему с сочувствиями, стоим, разговариваем. Вдоль внутренней стороны ветхого забора вижу ряд бутылок. Подошел ближе. Двадцать две бутылки, и все заполнены смесью бензина и керосина. Горлышки заткнуты тряпочными пробками. Говорю Сапарби, что, если это увидят солдаты, его зальют свинцом. Он, бедный, растерялся. Оказывается, он не подозревал о существовании этой батареи – ее заготовили его пацаны, прежде чем он отправил их в село. Мы вылили содержимое бутылок в емкость – 12 литров.
Сегодня приехали на большой автомашине солдаты и ограбили улицу Шекспира. Грабили, правда, только дома, оставленные хозяевами. Машину нагрузили вещами, ящиками. Солдаты говорят, что их «вахта» в Чечне кончилась. Значит, их сменят другие и тоже будут нас грабить. Кого хотят бьют. Остановили БТР, сошли, избили трех стариков, один после этого не мог идти. Ни за что ударом приклада вырубили пятидесятилетнего мужчину. Мы зашумели, на нас вскинули автоматы, дали несколько очередей поверх голов. Старая русская женщина не выдержала: «Ну, что вы делаете, ребята!». Они послали ее так, что она побежала от них с плачем. Ворота, двери, окна домов ломают, взрывают, все, что не забирают с собой, ломают, разбрасывают, топчут, рвут, расстреливают из автоматов. Вахтовая война. Отвоевал свой срок, остался жив – набери «трофеев» и отправляйся домой. А дома будут рады, что сын подарки привез – матери – платок, снятый с чеченской матери, невесте – золотое кольцо, снятое с руки убитой чеченской девушки… А другой русской матери привезут обглоданные собаками кости сына или вообще ничего не привезут, скажут: не знаем, не видали, убежал, наверное, к чеченам, дезертировал. Некоторые грабят только по ночам, сначала открывая бешеный огонь, чтобы все вокруг попрятались и ничего не видели. Это те, у кого место, где была совесть, еще, значит, не высохло. А те, кто грабит белым днем, всячески показывают, что им нравится делать это на виду.
В молодости Сапарби сидел. Посажен был на десять лет. Взяли с ребятами магазин и другие дела делали, все – от голода и нужды, говорит он. В лагере из чеченцев он был один, кличка у него там была «Ручной Зверь». Парень он был крепкий. Он и сейчас, в 66 лет, мужик кряжистый и совершенно а здоровый, хотя курит и пьет по – черному. В лагере он был отказником, то есть, отказывался работать. Он протыкал себе вену на ноге швейной иголкой и вводил туда молоко (когда случалось достать хоть каплю этой драгоценной жидкости). Нога распухала, и он не выходил валить лес. Его подолгу держали в карцере, в одном белье. В карцере был настоящий мороз, понизу мело снегом. Однажды он снял рубашку, сделал удавку, зацепил за решетку окна и повесился – но так, чтобы не задохнуться. Вбежали надзиратели, отвели его в санчасть. Потом в лагере появился еще один чеченец. Ему было за тридцать. Он сказал: «Сапарби: ты не отчаивайся, их суд – не суд, на сколько нас Бог осудил, столько и отсидим, не порть себе здоровье, не калечь себя, иди на работу». И Сапарби пошел, и уже без работы не мог. Через два года после смерти Сталина его освободили. Он отсидел 5 лет и два месяца. Что и говорить, бывалый волк. «Борз санна кант» – парень, что волк – лучшая похвала чеченскому молодцу.
