националистическую травлю…»
Униатский священник Августин Волошин ужинал с близкими друзьями-единомышленниками. На богато сервированный стол с укором смотрели святые с многочисленных икон. Среди гостей — служители церкви, адвокаты, местные дельцы.
— Когда будем брать власть, Августин? — спросил его «оруженосец», крепко скроенный Бращак, напоминавший типичного погромщика из толпы.
— Нам ее отдадут, Бращак, — спокойно ответил Волошин. — Сейчас не восемнадцатый год, когда Антанта в нас не поверила, подарила наш край Массарику. Антанта теперь кончилась, и поднялась над Европой новая сила — немецкий национал-социализм во главе со своим великим фюрером Гитлером.
Волошин фразы произносил торжественно, значительно, будто проповедь читал в соборе. Сухой, аскетичный, с нервным румянцем на щеках, он странно выделялся среди своих раскормленных гостей.
— Не зевай, Августин, а то пока ждать будешь, Бродий к власти прорвется, — серьезно сказал ему Бращак.
— То пустое, — отмахнулся от него Волошин. Он встал: — Дозвольте, панове, поднять эту чарку за колыбель земель украинских, за нашу подкарпатскую Русь!
Выпили дружно, с усердием.
В уголке большой парадной «залы» девушка в строгом темном костюме и расшитой шелком блузке записывала «высказывания» Волошина, который время от времени поглядывал на нее с явной теплотой.
— Кто такая? — спросил у Бращака сосед.
— Пан Волошин новой стенографисткой обзавелся, — ухмыльнулся многозначительно Бращак.
— Еще одной? А София куда подевалась?
— Любит наш Августин… свежих людей. Докладывал мне Будяк, что София, красавица наша, отправилась в батюшкин приход попрощаться, ждет ее дальняя дорога… — Бращак заговорил совсем тихо.
— Не может того быть! — удивился сосед.
— Еще как может. Эта бывшая учительница давно уже служит двум господам. Причем неизвестно еще, какому старательнее.
— Волошину про то известно?
— Не сомневаюсь — знает. Но так нашему дорогому Августину удобнее. — Бращак рассмеялся.
— Панове! — истово обратился ко всем Августин Волошин. — Собирайте, накапливайте силы, гуртуйте вокруг себя всех, кто ненавидит большевизм, кому дороги наша вера и идея! Мы должны с оружием в руках встретить заветный светлый час. А он грядет!
— Светлый час… — прокомментировал Бращак. — Власть он хочет урвать, вот чего он хочет, какие сны видит!
Гости поднялись из-за стола, разбились на чинные группки. Дельцы потели в своих суконных костюмах-тройках «под Европу», сверкали драгоценности на крестах у священников. В передней комнате дремали мордатые хлопцы — волошинская охрана.
Волошин расспрашивал Бращака:
— В последнее время мне все чаще говорят о каком-то «товарище Олексе». Кто такой, узнавали?
Бращак почтительно доложил:
— Олекса — сын лесоруба из Ясиней. Отец умер, старший брат коммунист, в комсомол вступил в двадцать четвертом году, через год — в партию, участвовал в коммунистических демонстрациях, агитировал среди рабочих и лесорубов.
— Из убежденных, — неопределенно протянул Волошин.
— Говорят, из самых идейных, — подтвердил Бращак. — Из края исчезал на три года, — продолжал он. — В полицейском досье…
— Кто его смотрел?
— Будяк… Так вот там эти три года никак не обозначены. А мы установили, что он через Германию и Польшу нелегально уезжал в Советский Союз, учился в Харькове. Возвратился в край тоже по чужим документам.
— Высокого полета птица, — протянул Волошин.
— Полет тот можно и оборвать… — сказал многозначительно Бращак.
— Все можно, — согласился Волошин.
Бращак ехидно спросил:
— А ваша любимица хоть попрощалась с вами?
— Кто? — сделал вид, что не понял, Волошин.
— София, — с удовольствием объяснил Бращак. — Укатила на днях в Берлин. Точно знаю это.
— Пусть посмотрит Европу, — уклончиво прокомментировал Волошин.
«Трудящиеся должны бороться против всякого национализма. Буржуазному национализму следует противопоставить интернациональное, революционное единство»
Начальник полиции докладывал губернатору края:
— Получено сообщение, что к нам направляются известный коммунистический публицист Юлиус Фучик и группа коммунистов из Чехии и Словакии.
— Зачем они жалуют? — удивился губернатор. Он внешне скучающе слушал полицейского.
— Цель поездки — знакомство с положением в Закарпатье.
— Можно представить, что напишет в своей коммунистической газете Фучик! — Губернатор уже не скрывал раздражения.
— Статьи его нам славу не умножат, — подтвердил начальник полиции. — Какие будут распоряжения?
— Ума не приложу, — с досадой ответил губернатор. — С одной стороны — едут открыто, с другой — явно антиправительственная акция.
— А может, турнуть их отсюда, чтоб и следов не осталось? — решительно предложил полицейский.
Губернатор отрицательно покачал головой:
— Скандал разразится колоссальный. Запросы, интерпелляция в парламенте… Нет, что-то другое надо придумывать…
…Олекса, Мирослава, Сирена, несколько активистов крайкома встречали на вокзале Фучика и делегатов от рабочих.
— Смотри, Олекса, — тронула за плечо Олексу Сирена. Впрочем, он и сам уже обратил внимание на то, что перрон вокзала заполнялся суетливыми людьми, одетыми разномастно, но в одном стиле — под «простых» украинцев. Кое-где мелькнули желто-голубые флажки с трезубцем. Было немало и крепко выпивших. Среди толпы сновали Будяк и несколько его подручных.
Олекса посмотрел на часы, подозвал Мирославу.
— Мирослава, времени нет, но вдруг… Быстро пошли хлопцев на заводы, пусть поднимают рабочих.
— Не успеем, — отчаянно сказала Мирослава, — а эти вас затопчут. Напоили, подкупили всю городскую шваль…
Поезд из Праги шел точно по расписанию. В одном из вагонов у окон стояли, смотрели на плавно проплывавшие горы Юлиус Фучик и его товарищи.
— Люблю Карпаты, — сказал один из рабочих. — При взгляде на них начинаешь понимать, что такое вечность.
— Нет в этих горах тишины, — ответил Фучик. — В Закарпатье ежемесячно участвуют в рабочих демонстрациях по пятьдесят-шестьдесят тысяч человек… После тяжелейшего неурожая здесь нищета
