на их пути все равно случится. Но судить будем уже не мы. Прощайте, князь...
Чапельников поклонился и в минуту истаял. Только на месте, где он стоял, повисла сиреневая дымка, но наскочил ветерок, развеял ее и улетел в яблоневые сады.
Тотчас протоиерей Валентин шагнул к машине, и толпа взорвалась криком: 'Слава!' -- и грянул откуда-то духовой оркестр музыку, сходную с 'Боже, царя храни', но все же другую, тоже торжественную, наполнившую сердца мощной, грозной октавой басов и светлым, мирным напевом труб, который потом Федор Федорович так и не смог вспомнить...
ПОСЛЕСЛОВИЕ ПИСАТЕЛЯ, ПРИНЯВШЕГО НА СЕБЯ АВТОРСТВО ЭТОЙ ПОВЕСТИ
Тут Федор Федорович проснулся, а когда душа его поуспокоилась, отложил все дела и три месяца кряду писал, вспоминая и перекладывая на бумагу даже мельчайшие подробности, все, что видел, слышал и о чем размышлял во сне. Исписав две толстые тетрадки, он позвонил мне. Сообщил, что занялся сочинительством и у него получилось нечто, способное, по его мнению, заинтересовать толстый литературный журнал. 'Впрочем, -- закончил он, -решишь сам, когда приедешь'. В голосе Федора Федоровича мне послышалась тревога, и я, не раздумывая, поехал в Древлянск.
Здесь стоит сообщить, что Федор Федорович -- мой давнишний приятель. Еще в свежей молодости, распознав в себе тягу к литературе, я отправился в Древлянск, чтобы в провинциальной тиши написать роман. Нанял у здравствующей тогда матушки Федора Федоровича комнатку под мезонином и погрузился в творчество.
Сочинить роман мне не удалось, но я написал много рассказов и несколько повестей, чему способствовало обаяние древлянского края. С тех пор Древлянск мне свой, а дед Акимушкин -- почти что родственник. Каждый раз на пути от вокзала к дому Федора Федоровича мне страшно становится от мысли, что, повернув в знакомый переулок, я уже не увижу на скамье у ворот этого поистине беззаветного ратника и труженика. Мне все кажется, со смертью деда прервется связь времен и жизнь наша станет непонятной. 'Не дай Бог понятия лишиться, -- говаривал дед Акимушкин, -- тогда при жизни -- смерть' -- и крестился на монастырский крест, блистающий в небесной сини.
Но это все к слову. Просто таким маленьким отступлением я хочу показать, что Древлянск на среднерусской равнине действительно существует, а все упомянутые в повести лица реальны и по сей день здравствуют. Я попросил Федора Федоровича лишь изменить название городка и имена, потому что повесть сия все же сон. А впрочем, как знать... Тут у меня есть сомнения... Читатель, наверное, подметил, что если бы все, описанное здесь, действительно было бы сном, то я бы и в послесловии коротко написал: сон, а не ходил бы вокруг да около. Так что сомнения существуют. Но как их развеять -- ума не приложу и думаю: уж если это и вправду сон, то, выражаясь очень мягко и осторожно, необычный.
Итак, не мешкая я отправился в Древлянск. Не стану описывать встречу с Федором Федоровичем, но поспешу сообщить, что тут же по приезде я уселся читать повесть, а когда прочитал, в мезонине состоялся интересный разговор с показом вещественных доказательств.
Федор Федорович из нижнего ящика матушкиного комода вынул старую жестяную банку из-под китайского чая. Пояснил:
-- Я раньше тебе не рассказывал и не показывал. Дело в том, что в молодости я действительно пил.
Открыв банку, он достал оттуда тряпицу и развернул ее -- на цветистой ткани тускло блеснули пять стреляных винтовочных пуль.
А Федор Федорович на стене возле окна отогнул обои.
-- Отсюда добыл, -- кивнул на углубления в сосновом бревне. -- Что скажешь? -- И вернулся к коробке.
То, что он извлек из нее на этот раз, светилось искрящимся зеленым светом.
-- Быть не может! -- не поверил я глазам.
-- Как видишь -- может, -- усмехнулся Федор Федорович. -- Я повесть дописал -- спать лег. А утром на тетрадке лежит.
Перекладывая с ладони на ладонь оправленный в красное золото камень, я попытался определить его размеры, и выходило: то ли как большой желудь, то ли как маленький грецкий орех.
-- Подделка, -- попытался возразить я.
-- Старик Ханзель, увидевши, за сердце схватился. Настоящий, древней огранки...
На этом я заканчиваю послесловие, а вместе с тем и повесть. Больше мне сказать нечего. Пусть читатели над прочитанным сами ломают головы. В заключение хочу лишь добавить: мой древлянский приятель, наискромнейший человек, попросил имя его, отчество и фамилию в повести изменить и взять на себя авторство, что я и делаю, благо, мне самому повести такой в жизни не сочинить, даже если эдакое и приснится.
Коломна, апрель -- ноябрь 1991 г.
