энергию в борьбе 'за великое дело фюрера и великой Германии', больше чем достаточно.
После казни Коропа в гебите во всех прилегающих к 'котлу' районах начались массовые облавы, повальные аресты, стали заполняться людьми уже опустевшие к тому времени местные концлагеря. Начались неслыханные до того в этих краях массовые истязания: с востока на запад, навстречу немецким воинским частям, под усиленной охраной солдат, собак и полицаев погнали длинные колонны людей от четырнадцати до шестидесяти лет. Где-то на востоке эсэсовцы перед последующим паническим бегством создавали 'зону пустыни', выжигая вокруг все, что смогли, дотла и угоняя на запад все способное к труду местное население.
В колоннах угоняемых, а также помимо них, в селах и городах, всюду, где еще оставались советские люди, расползлись под видом беженцев шпионы, переодетые полицаи и тайные агенты гестапо. Порой выдавая себя за подпольщиков или партизан, выпытывали, подслушивали, провоцировали.
Черный самум прошумел и действительно быстро исчез, оставив после себя беспощадный шквал насилия, угроз, пыток и истязаний над всеми, оставшимися в живых, со стороны местных гитлеровских властей. Шквал, который еще долго поддерживался и раздувался безумным страхом позорной смерти, которая может вернуться в любую минуту в образе офицера-гестаповца с осиной талией, страхом 'котла', в котором варились, без всякой надежды на спасение, все новые и новые дивизии, страхом перед каждым местным жителем, которого хватали, за которым охотились, по заранее обдуманным планам, целыми подразделениями.
Шеф жандармского поста Бухман был как туго заведенная пружина, как готовая в любой момент взорваться, снятая с предохранителя, граната. Никому ничего не доверяя, он брал все на себя и всюду успевал. Даже не назначил нового (после Коропа) начальника полиции.
Бухман сам стал руководить полицией, обращаясь в случае надобности к одному из двух уцелевших жандармов - сержанту Гершелю, который виртуозно матерился, смешивая славянскую ругань с немецкими словами, и владел десятком предложений той языковой смеси, которой вполне хватало для объяснений с местными полицаями.
Да, собственно, в те дни Бухмзну некем было и руководить, так как основной состав полиции целыми днями, а то и неделями находился где-то в облавах.
И только кое-кто из них порой показывался в райцентре с новым 'пополнением' арестованных и задержанных, чтобы потом снова надолго исчезнуть. В помещении полиции оставалось трое, иногда - пятеро полицаев для охраны прочно запертых и зарешеченных камер. Их вполне хватало для внутренней охраны. Нападения же со стороны на полицию, находящуюся в центре селения, переполненного и днем и ночью маршевыми войсковыми частями, никто себе и представить не мог.
Две камеры в полиции и одна в жандармерии ежедневно пополнялись новыми жертвами. Арестованных в эти дни и не допрашивали. Разве что в случае особенной необходимости для выявления связей. Однако задержанных по 'профилактическим соображениям' систематически истязали, избивая до потери сознания, и обливали ледяной водой прямо в камерах; избивали всех, кто попадал под руку, сколько успевали за время, отведенное на такие экзекуции.
Со всем этим управлялся сам Бухман с помощью дв'х своих жандармов и нескольких особенно лютых, которым уже море крови было по колено, убийц-полицаев.
Худенький и щупленький Валерик Нечитайло, подчас издали наблюдая за экзекуцией, бледнел и каждый раз приходил в ужас при мысли, что не выдержит, а то, теряя рассудок, и сам бросится на палачей. Пока спасало его только то (правда, не радуя ни Макогона, ни Яринку), что его, как неопытного и непроверенного, в большинстве случаев ставили на наружные посты - у мостика через речку или в караулке самой полиции в паре с кем-нибудь из старших.
Еще совсем юный, мягкий характером, не задиристый комсомолец, подвернувшийся под руку Макогону в нужный момент, он, как и Яринка, чуть не плакал, готовый идти куда угодно, хоть на верную смерть, только бы не в полицию.
Теперь, встречаясь иногда с Яринкой на улице, на ступеньках комендатуры или на крыльце полиции, Валерик откровенно жаловался девушке:
- Жду не дождусь, когда это для меня хоть как-то кончится... Боюсь... Если будут посылать дежурить к камерам, просто не выдержу. О, ты себе и представить не можешь!.. Даже и подумать страшно, что это такое - дежурить возле камер...
А Дитрих за те несколько дней, как был уничтожен Гейншке и повешен Короп, - хотя и его иногда привлекали к 'делам', а то и посылали на довольно опасные операции 'местного значения' - словно ожил. С его лица сошла серая бледность, что не сходила с него и после того, как черный самум перекинулся в другие районы. К нему даже вернулся его мрачный юмор. Как-то он снова усмехнулся, правда, довольно кисло, и попытался по-прежнему подшутить над Яринкой:
- Слушайте, фрейлейн Иринхен, если вы не разведчица, то неужели же вы в самом деле не побоялись в такое время пойти ко мне на службу?
- Не понимаю? - уже совсем не боясь его и даже не уважая как воина и офицера, спросила Яринка.
- Ну, как же... До вас ликвидировали и убрали от меня двух переводчиков. И я уверен, что все это не так просто, что это - дело рук ваших подпольщиков...
- Я об это?'! и не подумала, - пожала плечами Яринка. - В самом деле?.. Вы так думаете? - переспросила она с притворной наивностью.
- В самом деле...
- Все равно я не боюсь... Мне все это как-то... безразлично.
- О-о-о! Фрейлейн Иринхен такая смелая? Или, может, такая пессимистка?
- Ни то, ни другое... Скорее, фаталистка.
- Вы не верите в свою смерть? Или вас поддерживает какая-то ненависть, какая-то... как бы это сказать...
идея?..
- Возможно, что и то и другое...
- А все же... Если вы не разведчица, то что же на самом деле привело вас сюда? Вы разделяете хоть немного то, что называют идеями нацизма, или?..
- Они мне безразличны.
- Тогда просто нелюбовь или ненависть к большевикам?..
- Не могу этого сказать... Ведь я воспитывалась у них, среди простых крестьян, и польской помещицей себя никогда не чувствовала и не чувствую... Еще не успела почувствовать. Просто надо как-то жить, что-то делать. А у вас нашлось место...
Дитрих умолк, задумался, то ли поверив, то ли обдумывая сказанное. Потом, казалось, забыл об этом разговоре и вдруг снова возвратился к нему.
- А вы... вот вы сами верите сегодня, сейчас, в нашу победу?.. - Его все больше и больше интересовали именно такие вопросы. - Как вы смотрите на это?
- А я не генерал, не политик и не стратег, - уклончиво ответила девушка.
- Вы очень хитрый политик, фрейлейн Иринхен, - погрозил пальцем комендант. - Можете меня не бояться.
Я хочу знать, что вы по этому поводу думаете на самом деле...
- А я просто не хочу думать о таких вещах. Об этом больше надо вам думать. Я обычная женщина. Какой из женщины может быть воин или политик?.. Войны ведут и, кстати, отвечают за них мужчины.
- О-о-о! Я не ошибся! Вы - хитрая девушка. И - все больше и больше убеждаюсь в этом - смелая девушка! И все тверже склоняюсь к мысли, что если вы случайно и не разведчица, то... подпольщица уж наверняка... Вы все тут - подпольщики, разведчики, партизаны, как говорит Бухман... Так вот, несмотря на вашу смелость, советую, однако, вам быть более осторожной.
- Спасибо, - равнодушно, иронически поблагодарила Яринка, внутренне похолодев. - Ваша воля. Думать человеку не может запретить никто и никогда... Так вот, что хотите, то и думайте...
Яринка оборвала разговор. Дитрих снова долго молчал, потом зевнул, заговорил уже будто сам с собой:
- А этих... подпольщиков и даже вооруженных партизан вылавливают и привозят сюда все больше и
