с невероятной злобою и ненавистью стал колотить полумертвого Трупцаногами в лицо, в живот, в пах. Подошедшему Васе, который, наконец, выключил-таки пульт, не досталось уже ничего. 7 Стемнело, зажглось электричество, аМэри так и сиделав одном из многочисленных закутков идиотической комнаты смеха, окруженная кривыми зеркалами, которые мало что отражали ее -- гляделись и друг в другаи друг в друге создавали дурные бесконечности шутовски искаженных миров, -- сидела, почитай, третий час под бдительным надзором вьетнамского офицерика, проходящего накнопочке практику: человечкатщедушного, низкорослого, словно десятилетний мальчик послевоенного поколения, однако -- вооруженного. И кто заключил ее наэтой импровизированной гауптвахте?! -- отец, родной отец, который никогдав жизни не позволял себе по отношению к любимой, единственной, им же избалованной дочери никаких грубостей! -- нет, Мэри решительно, решительно не моглапонять, сообразить, чем же вызвалав генерале Обернибесове столь мощный, столь неукротимый приступ гнева. Хоть ей самой и невнятная, однако, вполне невинная просьба, просьбочка, просьбенка: не слушать сегодня американское радио, только сегодня, один- единственный денечек, один вечерок, ну папка, ну что тебе стоит?! -пусть это будет подарок к моему дню рождения!.. -- генералавзорвала, заставилатопать ногами, брызгать слюною, рычать: тудаже! И родная дочь -тудаже! Обложили, с-сволочи, комиссары поганые! Так вот же тебе, иудушка: нагубу! под арест! А 'Голос Америки' пускай все слушают, покая здесь хозяин, все! Пускай знают, как их комиссары обморочивают, своих защитников! И ты слушай, ПавлинаМорозова, и ты!.. -- и действительно: прямо при ней врубил приемник, стабильно настроенный насоответствующую волну, что-то переключил напультике, и огромный гундосый колокол, по которому в моменты тренировочных боевых тревог обычно звучали веселенькие песенки Аллы Пугачевой: то ли еще будет, ой-ой-ой! и подобные, -- неразборчиво забубнил навсю кнопочку голосами Ланы Деи, Леокадии Джорджиевич, АлександраСолженицынаи прочих идеологических диверсантов.
Мэри грустно гляделанаобступившие ее изображения рыжеволосой уродины: то толстой, словно свинка, со свиною же харею; то тощей, как глиста, и даже в двух местах напрочь перерванной; то кривобокой, с носом винтом; то еще невероятно какой волнистой, -- и ей представлялось, что так ее обычно и видит Никита, и что сейчас, когдаонане выполнилав общем-то пустяковую его просьбу, надежданажеланный брак окончательно лишилась последних оснований. Что же касалось причин генеральского гнева -- их Мэри разгадывать усталаи чувствоваласебя уже не обиженною наотца, но тупо опустошенной.
Причины же гневабыли таковы: когдагенерал Обернибесов приехал утром накнопочку, его уже поджидали: молоденький офицер передал пакет, где генералу приказывали явиться, не медля ни минуты, в политуправление. Обернибесов никогда, еще с войны, не любил этих политуправлений, политотделов, СМЕРШей и прочей нечисти, но тут покуданичего тревожного не заподозрил: мало ли? -может, политинформация какая, лекция о международном положении, -- только зачем пакет, зачем нарочный? славаБогу, телефон существует, -- ну даэто их дело, у них и времени, и народу -- навалом, -- и, отдав дежурному соответствующие распоряжения напериод своего отсутствия, двинулся к служебной 'Волге', но офицерик не по званию решительно заступил Обернибесову дорогу и не столько приглашающе, сколько повелительно сделал рукою огородочку, следуя которой генерал попадал в 'Волгу' офицерика. Ладно, с этого что возьмешь?! -подумал генерал и сдержался, сопротивляться покане стал. Наместе разберусь, вправлю им мзгию
В кабинете, кудаввел Обернибесоваофицерик, дремал у стеночки, посапывая, какой-то дряхлый, чуть живой от старости генерал-полковник, принесенный сюдаявно затем, чтобы санкционировать полную свободу разговорасидящему застолом майору, наглецу, который даже не привстал навстречу Обернибесову. Привалясь задом к подоконнику, у окнаторчал еще один тип, в штатском, -лицапротив светане видно.
Присаживайся (сам маршал никогдане вел себя так императивно-пренебрежительно по отношению к Обернибесову, как этот, застолом) -- присаживайся, и без предисловий и экивоков начал распекать генерала, вот именно распекать! словно мальчишку какого, салагу, новобранца -- заджинсовую курточку, за'Голос Америки', задочкино имя, даже за'Говеного сыча', -- то есть нагло полез своими паршивыми ручонками в область жизни личной, никому не подвластной, и Обернибесова, гордый Обернибесов, любимец солдат и офицерского состава, слушал, наверное, минут десять, слушал, наливаясь кровью, и все-таки не выдержал: вскочил, вмазал кулаком по столу: молчать, гнида! Смир-р-рна-а! Майоришка! Ты с кем, паскуда, разговариваешь?
Старичок проснулся от шума, с трудом разлепил слезящиеся, младенческой пеленою подернутые глазки и сновазасопел, -- майор же, правдав первый миг перепугавскочивший тоже, только улыбнулся ехидно, и по этой улыбке понял Обернибесов, что своей волею не выбраться ему, пожалуй, из здания, а -безоружному, без поясаи шнурков, руки заспину -- куда-нибудь в подвал или в воронок, -- но фига! он им не дастся, пускай ловят- арестовывают! и, резко повернувшись, генерал вышел из кабинетаи не слишком быстро, чтобы набегство и трусость не походило, двинулся вдоль коридора.
Странное дело: никто не догонял Обернибесова, не задерживал, встречные даже козыряли, -- так и вышагал генерал навоздух под слегказатуманенное солнышко, вышагал и, оставшийся без машины, вынужден был взять такси. Всю дорогу до дачи (к кнопочке подпускать таксистабыло, разумеется, нельзя!) генерал матерно рычал накомиссарскую сволочь и в конце концов решил маршалу не докладывать, потому что и маршал с ними не справится -- сам только пострадает, -- апросто не даваться им живьем и до последнего патронаотстреливаться.
'Волги' не оказалось надаче -- вместо нее стоял мэрькин жигуленок, -- и дочь заочно получилаот раздраженного генералатакую порцию вербализованных эмоций, какой, надо думать, не получилав сумме завсю предыдущую жизнь. А уж когда, под вечер, Мэри прикатиланакнопочку самолично и вякнулачто-то про 'Голос Америки', генерал дал гневу полную волю, тем более, что понял вдруг, откудадул ветер: Николай! -- Мэри говорила, что наслужбе его зовут Трупом Маленького Младенчика, -- точно, точно, натуральный Труп! -- Николай, с-сука, предал- таки фронтовую дружбу, настучал! И вот: эти вызывают, аТруп, не довольствуясь, еще и с хитринкой эдакой нехитрою подсылает родную дочь: не слушай, дескать, папочка, бяку-Америку, это, дескать, мне надень рождения подарок! А потом скажет: не носи джинсового костюма, 'Говеного сыча' не пой! Ы-ых, напрасно, напрасно не раззнакомился Обернибесов с Трупом, не набил ему морду в сорок еще шестом, когдатого взяли наработу в НКВД, -- думал: службаслужбой, адружбавсе-таки дружбой, -- и вот н тебе! как в сказочке про скорпиона: такое уж я говно!
Впрочем, не один гнев подвиг генералаотправить дочь под арест; если разбираться, так и вообще не гнев, алюбовь и забота, ибо, едвавернувшись накнопочку после скандалав политуправлении, Обернибесов приготовился к самой серьезной обороне наслучай ареста: выбрал в качестве бастионанепосредственно помещение с кнопочкою, глубже прочих упрятанное, лучше прочих защищенное, приказал доставить себе пива, хлеба, колбаски, помидорчиков, автомат с ящиком патронов и двадесяткагранат, авсех помощников своих, заместителей и адъютантов отослал: не при чем они, пускай покаживут! -- дочку же отправил не столько под арест, сколько под охрану преданного восточного человечка, ибо не мог ее ни оставить подле себя, ни прогнать домой, где онасделалась бы слишком легкой добычею комиссаров напредмет давления нагенерала, атакже шантажа.
И вот сидел мрачный Обернибесов, обложенный помидорами и гранатами, потягивал пиво бутылку забутылкою, ждал, глазел наамбалов с эстонской картиночки, намышку, грызущую рукав, и слушал 'Голос Америки': 'Сельское хозяйство', 'Образование', 'Науку и технику', 'Здравоохранение'ю Может, никогдав жизни не слушал генерал любимую свою радиостанцию так долго подряд, никогдане слушал и столько программ не политических, и грустные мысли посетили его: о том, во-первых, что Америкабогатаи прекрасна, и о том, во-вторых, что погибнуть ей все-таки суждено. И богатство, и скорая гибель вытекали из общего источника: слишком уж Америкасвободна, слишком! -- и настанет момент, когдапусть не он сам (хорошо бы даже, чтобы не он!) -- кто-нибудь другой нажмет-таки напресловутую кнопочку, атам, наберегу Потомака, накнопочку не нажмут, аначнут пизю то есть дисю кутировать, даобсуждать, даголосовать, и как раз подоспеют и протесты общественности, и широкая антимилитаристская кампания прессы, и массовое дезертирство (разумеется, не из трусости, апо убеждению, по ощущению себя людьми свободными) -- и всею пиздец Америке! Хлеборобы Оклахомщины и Техащщины рапортуют родной коммунистической партии и товарищу Холлу лично об окончании севазерновых надвадня раньше срокаю
Кончилось 'Образование' -- пошлапрограмма'Книги и люди' удивительно, не по-американски скучная. Генерал вспомнил, что раньше, давно, когдаонашлане по пятницам, апо четвергам, былаонакудаживее, интереснее и конкретно вспомнил рассказ какого-то диссидентского писателя с простою русской фамилией1, слышанный чуть ли не десять лет назад, авот поди ж ты -- не забытый! Генерал даже заголовок припомнил: 'Смерть зовется Кукуев'. Кукуев -- это был бухгалтер предпенсионного возраста, генералов, в общем-то, ровесник. И вот пришел он однажды к своему начальнику и сказал: последний шанс вам даю: отпустте наотдых, назначьте пенсию рублей четыреста, участок с домиком наприроде выделите, -- но начальник, естественно, только посмеялся: ему
