Русские стреляют посрети Хамбурка… Тотшно: к сессии! Как тебе нравится?
Ей, кажется, не нравилось никак, потому что была она довольно пьяна.
— Романтитшэские приклютшэния москофской парикмахерши, — продолжал Отто. — Фот, послушай: атвокат настаифает, тшто его потзащитная не преступила краниц тостатотшной опороны.
— Какой, к дьяволу, обороны?! — возмутился вельможа, обнаружив, что тоже слушал Отто. — Пять пуль и все — смертельные!
— Смиритесь с неизбежным, — резюмировал поп, — и не озлобляйте душ.
И за деревянным бордюром, в окружении полицейских, Нинка все равно была смерть как хороша своей пятой, восьмой, одиннадцатой красотою.
Узкий пенальчик, отделенный от зала пуленепроницаемым пластиком, набился битком — в основном, представителями прессы: прав был Отто: дело раздули и впрямь до небес. Перерывный шумок смолк, все головы, кроме нинкиной, повернулись в одну сторону: из дверцы выходили присяжные.
Заняли свое место. Старший встал, сделал эдакую вескую паузу и медленно сообщил, что они, посовещавшись, на вопрос суда ответили: нет.
Поднялся гам, сложенный из хлопанья сидений, свиста, аплодисментов, выкриков диаметрального порою смысла, треска кинокамер и шлепков затворов, под который судья произнес соответствующее заключение и распорядился освободить Нинку из-под стражи.
Она спокойно, высокомерно, словно и не сомневалась никогда в результате, пошла к выходу, и наглая репортерская публика, сама себе, верно, дивясь, расступалась, давала дорогу.
На ступеньках Дворца правосудия — и эту картинку показывала уже (покажет еще) белобрысая репортерша — Нинка остановилась и, подняв руку, привлекла тишину и внимание:
— Я готова дать только одно интервью. Тому изданию, которое приобретет мне билет до России. Я хотела бы ехать морем…
…И вот: помеченная трехцветным российским флагом «Анна Каренина» отваливает от причала в Киле, идет, высокомерно возвышаясь над ними, мимо аккуратных немецких домов, минует маяк и, наконец, выходит на открытую воду, уменьшается, тает в тумане.
Алюминиевый квадрат лопаты рушил, вскрывал, взламывал влажную флердоранжевую белизну, наполненный ею взлетал, освобождался и возвращался за новою порцией.
То ли было еще слишком рано, то ли монахини отдыхали после заутрени, только Нинка была во дворе одна, и это доставляло ей удовольствие не меньшее, чем простой, мерный труд.
Снег падал, вероятно, всю ночь и густо, ибо знакомый нам луг покрыт был его слоем так, что колеи наезженного к монастырским воротам проселка едва угадывались, что, впрочем, не мешало одинокому отважному «Вольво» нащупывать их своими колесами.
Отвага, впрочем, не всегда приводит к победе: на полпути к монастырю «Вольво» застрял и, сколько ни дергался, одолеть препятствие не сумел. Тогда, признавая поражение, автомобиль выпустил из чрева человеческую фигурку, которая обошла вокруг, заглянула под колеса, плюнула и, погружаясь в снег по щиколотки, продолжила неудавшийся машине путь.
Оказавшись у врат обители, фигурка, вместо того, чтобы постучать в них или ткнуться, пустилась собирать разбросанные здесь и там пустые ящики, коряги, даже пробитую железную бочку и, соорудив из подручного–подножного материала небольшую баррикаду у стены, вскарабкалась и застыла, наблюдая за работою одинокой монахини.
Снег взлетал и ложился точно под стеною, порция за порцией, порция за порцией. Нинка была румяна и прекрасна: физическая работа, казалось, не столько расходует ее силы, сколько копит.
Подняв голову, чтобы поправить прядь, Нинка увидела гостя и узнала: крутой-молодой, тот самый, который купил ее некогда за невероятные, баснословные тридцать тысяч долларов и от которого она умудрилась сбежать на вторую же ночь.
Какое-то время они глядели друг на друга, как бы разведывая взаимные намерения, пока крутой- молодой не улыбнулся: открыто и не зло.
Нинка улыбнулась тоже, одним движением сбросила черный платок-апостольник, помахала рукою и сказала:
— Привет!
