всегда, первым засмеялся. На этот раз смех получился не совсем привычный. Если присмотреться, Лев плакал. Смех сквозь слезы, без всякой образности, так сказать.
Несмотря на отпуск, времени Раисе все равно не хватало. С утра надо побыть с Левой, потом сходить на рынок, в магазин, дома все сварить — и снова в больницу. Хорошо, что Льву опять дали отдельную палату, — можно присесть, даже прикорнуть иногда. Хорошо еще, что машину починили достаточно быстро. Правда, все равно прошло около месяца. Оформление в ГАИ, калькуляция страхования, калькуляция ремонта, чего там только не было, а потом еще что-то надо было раздобыть — железки, фонари, потом исправляли, потом красили… Но, главное, к операции все успели.
На этот раз Льву заменили склерозированную артерию уже на самой ноге: взяли вену на этой же ноге и вшили ее выше и ниже закупорки — пустили кровь в обход места, где склероз закрыл артерию. Обводной канал. Операция длилась много дольше, чем предыдущая.
Раз от разу Левин оптимизм возвращался все с большим скрипом и натугой. Златогуров как бы оглядывался в поисках чего-нибудь, за что можно ухватиться, зацепиться, чтобы подтянуть себя и вытащить из омута безнадежности. Он знал, слышал идиотский, уничтожающий термин — бесперспективный больной, и всякий раз, когда ему предлагали операцию, с радостью соглашался, зная, что бесперспективных больных не оперируют. Значит, у него есть шанс!
И на этот раз, когда Дмитрий Григорьевич пришел к нему в палату со всем своим штабом и предложил еще одну операцию, Лев возликовал, а хирург, стесняясь собственной несостоятельности, отвернулся. Операция — всегда признак бессилия медицины: не смогли лечить, давай механические коррективы вносить. А повторные операции — того более, невольно ищешь чью-то вину. Конечно, прежде всего хирурга. Даже если больной так не думает, сам хирург все равно мается, не глядит больному в глаза.
Сегодня впервые после операции Златогуров осмотрелся вокруг с пробудившимся интересом к жизни. Один из первых признаков выздоровления, как это часто бывает у мужчин, — критический взгляд, которым Лев одарил жену:
— Райка! Ты что-то совсем как чучело стала. Сейчас поедешь и чтоб между рынком и магазином зашла в парикмахерскую! Смотреть противно. — Неясно, чего было больше в этих словах для Раи — обиды или радости.
Когда она приехала из парикмахерской, реакции на чудо преображения не последовало: Лев был увлечен беседой с одним из докторов, который зашел навестить его. Старожила Златогурова знали все врачи корпуса и время от времени заходили сочувственно поговорить о постороннем. Наконец, когда жена принесла еду, он с опозданием, а потому и преувеличенно стал расхваливать ее новую прическу, пытаясь выразиться поизысканнее, чего отродясь не умел по причине малого знакомства с художественной литературой, и закончил столь необычное для него куртуазное упражнение серией новых критических замечаний. Одновременно он с аппетитом ел, время от времени с удовольствием сгибал и разгибал чудом сохраненную ногу, смотрел телевизор и сетовал, что Димыч сегодня ни разу к нему не зашел. Посреди всего этого винегрета дел и слов, печалей и удовольствий Лев чуть не захлебнулся с набитым ртом от восторга и желания приветствовать возникшего в дверях закадычного друга и сопалатника былых времен:
— Глебыч! Геннадьич! Сколько лет!
Четыре дня назад, перед операцией, журналист просидел у него добрых полдня. Разговор бессмысленно запрыгал через златогуровские восклицания, похохатывание, приступы громкого смеха. Глеб переглядывался с Раей, прощупывал Романыча настороженным взглядом: к добру ли такая ажитация?
— Нам бы сейчас выпить, да, Глеб?
— Тебе ж нельзя.
— Ну и что, тебе можно. Главное, чтоб кто-нибудь пил. Повод-то какой! Вот она! — Лев похлопал себя по ноге. — Целехонька! Мы еще поквакаем.
— Не болит?
— Раечка, принеси кипяточку, сделай нам чайку. (Рая вышла.) Я тебе скажу, Глебыч, с ногой у меня ничего. Нога не болит… Стала рука побаливать. — Лев приложил палец к губам. — Понял? Забудь. Может, не то.
Слово вылетело. Боялся, запрещал себе Златогуров даже подумать о своих руках, о новой боли. И тут вдруг нежданно и мучительно вырвалось. То, что загонял куда-то в подвалы своей души, — вырвалось, шваркнуло крыльями и принялось кружиться, шелестеть над головой, перед глазами, в ушах… Лев представил, что его ждет, как это будет выглядеть: он мысленно назвал усеченное видение шахматной фигурой… Показалось, что молчали они целую вечность, на самом деле через мгновение после вырвавшегося страха Лев снова вскричал:
— Все! Все, Глебыч. Забудь. Сейчас все хорошо. Нога не болит. — Но никакими силами уже не загнать назад то, что вырвалось, сказалось. — Может, до этого я еще умру. Это у кого рак, еще можно рассчитать по времени, а при склерозе никогда не знаешь, сколько тебе отпущено. Хочется выпить, Глебыч. Да молчи! Я знаю, что нельзя. У меня же в животе два сосудистых протеза из лавсана. А теперь еще и в ноге протез — из собственной вены. Даже с этой же ноги. — В голосе Льва появилась, пожалуй, гордость за собственную вену.
Рая принесла чай.
Златогуров, как древний грек в ареопаге, возлежал на боку, придерживая чашку одной рукой. Глеб похвалил чай, отдал чашку Рае. Откинулся в казенном кресле, положил на колени «дипломат». Щелкнул замками.
— У меня сюрприз. Вот. Завтрашний номер.
Лев читал, потирал руки и представлял себе скорый взрыв, который произведет эта заметочка, как он ее называл.
18
По дороге на работу я, как всегда, проглядывал газеты. И сразу же наткнулся на статью «нашего» журналиста. После того как отделение приложило к нему руки, мы стали читать его работы с особой заинтересованностью. Так всегда бывает, если оперировал человека, имеющего отношение к печатному слову, к литературе, — тут же хватаешь газету, журнал, книгу и начинаешь лихорадочно читать, словно это написано сыном или братом, с чувством тайной горделивой причастности. В таких случаях я вспоминаю кумира нашей юности: в записной книжке Ильфа сказано, что газета с такой гордостью писала о лунном затмении, будто сама его сделала.
Статья была о последних достижениях науки, о компьютерной томографии — знакомая тема! —о лазерной хирургии, обо всем, что к нашей больнице не имеет никакого отношения. А потом о внедрении всего этого в практику. В институтах-де только вырабатывают новые методики, а основное лечение проходит в обычных больницах, и вот тут-то, доказывал Глебыч, в учреждениях практического здравоохранения и надо в первую очередь тиражировать апробированные новшества — доводить их количество до потребного любой больнице, ибо речь идет о здоровье людей. Все красиво, все правильно… И вдруг, прислонившись к вагонной двери, я начал медленно наливаться страхом: после всего этого излагалась наша эпопея с переводом на наш баланс эндоскопов вперемешку со славословиями мне и моим коллегам.
Очухавшись от первой волны страха, я испытал приступ доселе неведомого волнения: что и говорить, ласкает душу, когда о тебе пишут столь возвышенно комплиментарно, можно сказать, весь мир оповещают о том, как ты хорош, самоотвержен, бескорыстен… Новая волна — неприязнь, замешенная на изрядной злости и страхе. Во-первых, я просил не писать! Кстати, мог бы и показать предварительно, чтобы не было никакой клюквы. То, что журналисту кажется находкой, с точки зрения профессионала выглядит порой просто смешным. Злость раздувалась, как внезапный аллергический отек.
Начиненный смятением и яростью, я заперся в кабинете и продолжил изучение плача по аппаратуре и панегирика отделению. Выставили на посмешище! Уж теперь-то кто-нибудь прокатится утюгом по нашей мечте… Как прожектором, высветили — кто знает, что разглядят из серого тумана невидимые специалисты своим зорким профессиональным глазом?
Ворвался к Льву. Тот сиял как начищенный самовар.
— Ваша работа? Долго думали?
Лев осел и потемнел, словно снег, которого коснулся теплый воздух, и ошарашенно смотрел на меня.
— Неужели не понимаете, что помогать надо втихую?
