утром и вечером. А на время отпуска пришлось один раз оставить пса у женщины, работавшей в ветеринарной лечебнице, за небольшую плату.
Раздумывая о разных сторонах своего житья-бытья, Нина прошла лишний круг, к большому удовольствию Полкана. Кажется, им обоим не очень хотелось домой.
Дверь отворил Егор.
— Заждался вас.
— Погода хорошая. Воздух свежий-свежий…
Нина повесила куртку, переобулась. Стала собирать на стол. Егор уселся в угол на табуретку, Полкан лег в дверях.
Молчание опять затянулось. Егор, естественно, не выдержал.
— Сегодня наконец разродились и вынесли решение.
— Господи, о чем ты?
— По поводу аппаратуры.
— Не надоело? Бьетесь, будто Кощеев клад от вас запрятали. В яйце на кончике иглы. Получили, значит, игрушки?
— Если б получили! Два из пяти. Сказали, что такой дефицит нельзя отдать в один район в таком большом количестве.
— Ну и правильно. В конце концов, ваша охота за этими штуками — чистый спорт. Вид самоутверждения.
— Либо ты нарочно это говоришь, назло, либо…
— Либо что?
— Не знаю что… Мы, можно сказать, силы последние тратим, а ты…
— Умру сейчас. Силы они тратят! Все вы, хирурги, спортсмены, и все ваши дела — самоутверждение.
— Что за вздор несешь?
— А ты покопайся в себе, вглядись. Почему-то люди не любят, когда им говорят, что они самоутверждаются. А что тут обидного-то? Раскипятился! Давай лучше ужинать, спортсмен. Посолил? — Нина приподняла крышку, попробовала. — Тебе ничего поручить нельзя! Даже просто соли насыпать. Есть невозможно!
— Ну не дури, ничего страшного. Пересолил — долей воды.
— «Воды»! Что ж это за хамство в конце концов — я уродуюсь, делаю что-то вкусное, а в ответ — «воды»! Пожалуйста. — Нина взяла кружку, набрала воды и вылила в кастрюлю. — Пожалуйста. Но есть будешь ты один. Мы с Полканом это есть не будем.
— Ты сошла с ума! Чье хамство-то?
— Продолжаешь хамить! Старалась, хотела, чтоб вкусно было, ты взял и испортил. И теперь мне же хамишь!
— Нина, побойся бога. Что я, нарочно, что ли?
— Не хватало, чтоб нарочно! И не в еде дело — в уважении.
— Да я больше чем уважаю, я люблю.
— Любовь — химера, мираж. Журнализм. Я уважения хочу. Вот Дима своего ты уважаешь. Еще бы! Уважать начальника и последний жлоб не откажется.
— При чем тут уважение? Мы с ним друзья.
— Вот именно. Для него ты на все готов. А на мой труд тебе плевать. Если вы такие друзья — пусть и он для тебя что-нибудь сделает. Сделает он? Держи карман шире!
— Нина! Уймись же ты. Я тебя люблю, повторяю, это больше, чем уважение. Это все.
— Вот она мне, твоя любовь… — Нина вполне мужским жестом резанула ладонью под подбородком. В глазах у нее Егор прочитал неприязнь, ужас, растерянность. Он все видел, понимал и потому продолжал увещевать ее, успокаивать.
Но Нина не могла остановиться. Или не хотела. Она была неуправляема, она все, до последнего камушка готова была сокрушить и разметать, все катилось под гору — но как, когда они на эту гору забрались?
— Нина, прошу тебя. Хорошо, я сам буду это есть! Давай я тебе быстро приготовлю что-нибудь.
— Видали! «Сам»! Я тебе говорю, что могу и не ужинать. Но я требую, чтобы ты уважал мой труд!
Ее бы сейчас по щеке ударить — может, тогда остановится, очухается? Но даже если бы Егору припомнился этот старый способ прекратить истерику, он бы все равно на такое не решился. Пощечина женщине — это ему не по характеру, слаб в коленках.
— Нина, я тебя прошу… Из-за такого пустяка… Возьми себя в руки! Как же жить?.. Надо постараться…
— Не хочу я стараться! Не хочу я с тобой жить! Кто тебе сказал, что я этого хочу? Ты получил свое — и хватит. А жить с тобой не собираюсь. Сполна расплатилась…
Егор встал и пошел из кухни. Полкан тоже встал и пошел следом.
— Полкашенька, барбосик, иди ко мне, маленький!
В передней хлопнула дверь.
Нина плакала. Она была раздражительна, но отходчива.
Отходчивость принято считать едва ли не добродетелью. Если хотят похвалить, говорят: «Он отходчив. Вспыльчив, но отходчив». Но тогда позволительно спросить: а что такое раздражительность, вспыльчивость? Беда или вина? Болезнь или душевная распущенность? Если раздражение — следствие основательной нравственной претензии, органического неприятия чего-либо или кого-либо, тогда оно не должно быстро сходить на нет, иначе это уже не претензия, а чистая распущенность. Чуть ли не нормой стало обидеть, унизить человека, а потом вести себя так, будто ничего не случилось. Да разве только о нас, хирургах, речь? Сколько лазеек мы находим для оправдания собственного хамства, с каким мстительным удовольствием унижаем ближнего, если точкой отсчета выбираем себя самого!..
А может, всему виной растерянность? Неготовность к изменявшимся обстоятельствам, когда не знаешь не только как себя вести, но и как разрешить себе думать, чувствовать? Когда нет привычки — да и нужды в каком-то смысле — чувствовать, сочувствовать? Что мы знаем о Нине? И что она сама знает о себе?..
21
Наверное, ребята решили, что зав совсем распоясался: опять ушел до конца операции, оставил их одних зашивать рану.
…И прямо в ванну. Не хочу ничего говорить про свои боли, не хочу быть предметом сочувствия. Не хочу, чтоб мне укол делали. На работе еще ни разу так не прихватывало — всегда успевал домой удрать. Если б не операция, удрал бы и сегодня. Ванна — все-таки спасение… К тому времени, когда ребята спустились в отделение, я уже был в кабинете. Выпил еще одну ампулу анальгина, под халат, за ремень, грелку засунул и вновь предстал атаманом перед своей шайкой, вещая рескрипты и благоглупости, задавая вопросы и самолично их разрешая. Потом выкинул грелку из-за пояса и во главе команды пошел в обход по тяжелым больным.
В палате, где еще недавно лежал Златогуров, сейчас пребывал старик, которого оперировали слишком поздно. С самого начала я предполагал с большой долей вероятности, что операция бесполезна, рак неудалимый. Но дед так надеялся на эту операцию, зная об истинном своем заболевании, что у меня не нашлось сил отказать ему. По какому-то большому счету я был не прав, но по другому, тоже большому, счету прав…
Подходя к палате, вспомнил, как выписывали Льва. Праздник души, всеобщее ликование. Войти в палату к хорошо выздоравливающему после негладкого течения болезни — все равно что в горячую воду ложиться при почечной колике. Когда все хорошо, лицедейство ни к чему. А если никакой надежды, как сейчас, тут уж приходится делать лицо, изображать бодрую докторскую физиономию.
Открыл дверь. Стоило деду меня увидеть, как он громко, будто с нетерпением ждал — откуда силы взялись! — заговорил, развернувшись ко мне и вытянув руку в сторону жены:
— Да скажите вы ей, Дмитрий Григорьевич, ради бога, чтоб не заставляла меня есть. Не могу я есть. Не хочу…
— Что же это, Дмитрий Григорьевич, ну совсем ничего в рот не берет… Как же он поправляться будет?
