защищённости, в борьбе со страхом одиночества — но всё это определённо не любовь. Если бы люди, которые говорят, что любят своих детей, действительно любили бы их, разве были бы тогда войны? Разве было бы деление на национальности, эти разделения и отделения? То, что мы называем любовью, является пыткой, источником отчаяния, чувством вины. Такая любовь обычно отождествляется с сексуальным удовольствием. Мы не пуритане, не ханжи, мы не говорим, что не должно быть удовольствия. Когда вы смотрите на облако, на небо, на красивое лицо, вы испытываете наслаждение. Когда вы смотрите на цветок, существует красота этого — мы не отрицаем красоту. Красота — не удовольствие мысли, но именно мысль привязывает удовольствие к красоте.
Точно так же, когда мы любим и имеют место сексуальные отношения, мысль привязывает к сексу удовольствие, образ того, что было испытано, повторение его в будущем. В этом повторении — удовольствие, которое не является красотой. Красота, нежность и любовь не исключают секса. Но сейчас, когда всё дозволено и кажется, что общество впервые открыло для себя секс, секс приобрёл чрезмерную важность. Видимо, в настоящее время именно секс представляется человеку единственным спасением, единственной свободой; во всём остальном человеком помыкают, запугивают, он подвергается интеллектуальному и эмоциональному насилию, он повсюду раб, разорён, разрушен, и единственное время, когда он может быть свободным, приходится на секс. В такой свободе он находит определённую радость, и человек хочет повторения этой радости. Мы наблюдаем всё это — и где же любовь? Только ум и сердце, полные любви, способны увидеть всё движение жизни. Тогда человек с такой любовью, что бы он ни делал, — морален, добр, а то, что он делает, — прекрасно.
И как во всё это войдёт порядок — понимая, что наша жизнь так запутана, так беспорядочна. Мы все хотим порядка, не только в нашем доме, где мы отводим каждой вещи надлежащее место, но и за его пределами, в обществе, где царит чудовищная социальная несправедливость. Мы также хотим порядка внутри, там должен быть порядок — глубокий, математический порядок. Можно ли такой порядок привнести, подгоняя всё под шаблон, который мы считаем порядком? Тогда, сравнивая реальность с таким образцом, мы неминуемо приходим к конфликту. Разве этот конфликт — не тот же беспорядок, который не может быть добродетелью? Когда ум усиленно старается быть добродетельным, моральным и этичным, он сопротивляется, — и в самом этом конфликте присутствует беспорядок. Добродетель — сама основа порядка, хотя слово это и звучит старомодно в современном мире. Эта добродетель не порождается конфликтом мысли, она приходит только тогда, когда вы критически, с пробуждённым разумом, понимая самого себя, наблюдаете этот беспорядок. Тогда существует полный порядок, порядок в своей высшей форме, — в форме добродетели. Всё это возможно лишь тогда, когда присутствует любовь.
Также существует вопрос смерти, старательно отодвигаемый нами подальше, как связанный с чем- то, что должно произойти в будущем, лет через пятьдесят или завтра. Мы боимся прихода конца, физического завершения, отнимающего у нас все накопления, заработанное, пережитое, жену, мужа, дом, мебель, садик, книги, стихи, написанные нами или те, что мы надеемся написать. Мы боимся позволить всему этому уйти, потому что мы сами есть эта мебель, эти картины — всё, чем мы обладаем; если у нас есть способность играть на скрипке, мы ещё и скрипка. Из-за нашего самоотождествления со всеми этими вещами мы сами являемся ими и ничем, кроме них. Смотрели ли вы на это под таким углом? Вы и есть дом с его ставнями, спальней, мебелью, за которыми вы годами ухаживали, — вы есть всё это. Если вы уберёте всё это, вы — ничто.
И это то, чего вы боитесь больше всего: быть ничем. Разве не странно, что вы отдаёте сорок лет жизни ежедневному хождению на службу — а когда прекращаете, у вас начинает болеть сердце, и вы умираете? Вы являетесь этой службой, всеми этими папками, вы — менеджер, клерк или кто-то там ещё, вы — всё это и ничего кроме этого. И ещё у вас есть множество идей о Боге, о добродетели, об истине, о том, каким должно быть общество — и это всё. Это так печально. Осознать для себя, что ты — именно это, очень печально, — однако ещё более печально то, что вы этого и не осознаёте. Увидеть всё это, понять смысл этого — значит умереть.
Смерть неотвратима, все организмы должны прийти к концу. Но мы боимся дать прошлому уйти. Мы ведь являемся прошлым, мы являемся временем, печалями, страданием, с редкими проблесками красоты, цветением добродетели или глубокой нежности — и все эти проблески мимолётны, в них нет постоянства. И боясь смерти, мы спрашиваем: «Буду ли я жить снова?», то есть будет ли продолжение битвы, конфликта, страдания, владения вещами, накапливаемого опыта? Весь Восток верит в реинкарнацию, перевоплощение душ. То, чем вы являетесь, — смятением, хаосом и запутанностью, — вы хотите увидеть родившимся вновь. Реинкарнация предполагает также, что мы родимся в другой жизни; при этом значение имеет то, что вы делаете сейчас, сегодня, не то, как вы собираетесь жить, родившись в следующей жизни — если таковая существует. Если вы будете рождены вновь, имеет значение то, как вы живёте сегодня, поскольку именно сегодня засеваются либо семена красоты, либо семена печали. Но те, кто так горячо верит в перевоплощение, не знают, как себя вести; если бы они заботились о поведении, они не были бы озабочены тем, что будет, ибо добродетель — это внимание к настоящему.
Смерть — часть жизни. Вы не можете любить, если не будете умирать, умирать для всего, что не является любовью, умирать для всех идеалов, которые являются проекцией ваших собственных потребностей, умирать для всего прошлого, для всего испытанного; только в такой смерти вы узнаете смысл любви, узнаете смысл жизни. Жить, любить и умирать — одно и то же, это жизнь целостная, полная, жизнь в настоящем. Тогда есть непротиворечивое действие, не порождающее боли и страдания, и тогда жизнь, любовь и смерть — это действие. Это действие есть порядок. Если человек живёт именно так — а он должен жить так, и не в редкие моменты, но каждый день, каждую минуту, — тогда мы будем иметь и общественный порядок, и единство людей, а на месте политиков с их личными амбициями и их обусловленностью в правительствах будут действовать компьютеры. Итак, жить — значит любить и умирать.
Участник беседы: Можно ли стать свободным немедленно и жить без конфликтов? — или на освобождение требуется время?
Кришнамурти: Можно ли жить без прошлого сразу, мгновенно — или чтобы избавиться от прошлого, потребуется время? Требуется ли время, чтобы избавиться от прошлого, и не мешает ли время тому, чтобы начать жить немедленно? Вопрос именно в этом. Прошлое подобно тайной пещере — или винному погребу, где вы храните своё вино, если у вас оно есть. Так требуется ли время, чтобы освободиться от этого прошлого? Что предполагает та необходимость затраты времени, к которой мы привыкли? Я говорю себе: «Мне потребуется время, чтобы с помощью ежедневной практики я смог стать добродетельным. Я буду избавляться от моей ненависти, от моей склонности к насилию, постепенно, медленно»; это то, к чему мы привыкли, наша обусловленность, воспитание. Поэтому мы спрашиваем себя, возможно ли отбрасывать время постепенно? — что включает время. То есть, будучи склонным к насилию, я говорю: «Я постепенно избавлюсь от этого». Что это означает — «постепенно», «шаг за шагом»? Ведь тем временем я продолжаю оставаться склонным к насилию. Идея постепенного избавления от склонности к насилию — форма лицемерия. Очевидно, что если я склонен к насилию, я не могу избавиться от этого постепенно, я должен покончить с этим немедленно. Могу ли я избавиться от психологического груза немедленно? Не могу, если принимаю идею постепенного освобождения себя от прошлого. Что важно, так это видеть факт таким, каков он есть сейчас, без всякого искажения. Если я ревнив и завистлив, мне следует видеть это полностью, целостным наблюдением, не частичным. Смотрю я на свою ревность — почему я ревную? Потому что я одинок — человек, от которого я зависел и на которого так полагался, меня бросил, и внезапно я оказался лицом к лицу со своей пустотой, со своей изоляцией, я боюсь этого и потому рассчитываю на вас. И если вы отворачиваетесь от меня, я сержусь, я ревную. Реальный факт — моё одиночество и моя потребность в общении и в близких отношениях, потребность в ком-то, кто будет не только готовить для меня обед, создавать мне комфорт, обеспечивать сексуальными и другими удовольствиями, но и, что самое главное, избавит меня от одиночества. Именно поэтому я и ревную. Могу ли я понять это одиночество мгновенно? Я могу понять его, только если наблюдаю его, не убегаю от него, если я способен рассматривать его, наблюдать его критически, с пробуждённым разумом, не ища отговорок и не пытаясь заполнить пустоту или найти нового сотоварища. Чтобы наблюдать и рассматривать это, необходима свобода, и когда такая свобода наблюдения есть, я свободен от ревности. Так что восприятие, тотальное наблюдение ревности и свобода от ревности — это не вопрос времени, но то, что даётся полнотой внимания, критическим осознанием, безвыборным и мгновенным наблюдением всего
