Крлежа Мирослав
Поездка в Россию
Мирослав Крлежа
Поездка в Россию
Журнальный вариант
Перевод с хорватского и вступление Н. Вагапова
От переводчика
Мирослав Крлежа - один из тех хорватских литераторов, чье творчество способствовало органичному вхождению его родины, да и всей многонациональной Югославии, к которой тогда принадлежала Хорватия, в европейскую культуру ХХ века. Он интересен нам сегодня как тонкий наблюдатель человеческой природы, памфлетист, обличитель каких угодно мифов: социальных, милитаристских и национал-патриотических, как разоблачитель политических иллюзий и сословных предрассудков.
Крлежа известен у себя на родине и во многих европейских странах как поэт, прозаик, драматург и публицист. После Второй мировой войны его стихи, романы, повести, новеллы не раз выходили на русском языке. В середине 70-х годов в Москве, в Театре им. Вахтангова, была поставлена его пьеса 'Господа Глембаи', а в 1979 году состоялась премьера драмы 'Агония' в Государственном академическом Малом театре. Оба спектакля долгое время шли с неизменным успехом. Изданы на русском языке роман 'Знамена', однотомник, включающий стихи, прозу, эссе об искусстве и последнюю пьесу Крлежи 'Аретей'.
Однако на острые публицистические выступления Крлежи в нашей стране в советское время был наложен запрет.
Распространялся он и на путевые заметки о пребывании в Москве и на севере России, опубликованные в Загребе в 1926 году под названием 'Поездка в Россию'.
Минуя многочисленные пограничные и полицейские кордоны, молодой, но уже весьма популярный в тогдашнем Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, позже, в 1929 году, переименованном в Югославию, Мирослав Крлежа в начале 1925 года пустился в рискованное путешествие в советскую Россию. Писатель намеревался рассказать о первом государстве рабочих и крестьян читателям левого загребского журнала 'Книжевна република'.
Книга полна живых зарисовок жизни СССР середины 20-х годов: тут и убежденные строители нового общества, и внутренние эмигранты, и бунтари и конформисты в искусстве, и позиция церкви. Немалый интерес представляют также заметки путешественника о европейских городах, которые проехал Крлежа, добираясь до Москвы поездом с остановками в Вене, Дрездене, Берлине, проехав через Литву и, наконец, пересев в прямой вагон Рига-Москва. Размышления Крлежи о 'русском эксперименте' и о его восприятии в Европе, а также о феномене русского революционного движения - превосходный документ эпохи, образчик далеко не ординарного мышления творца и журналиста, увлеченного социалистическими идеями. При всем том Крлежа, в отличие от, казалось бы, ничуть не менее ироничных и интеллектуальных Шоу, Фейхтвангера, Уэллса и других друзей СССР, оказался проницательным наблюдателем, не склонным корректировать свои оценки в угоду идеологическим схемам.
Возвратившись домой тем же путем, каким и приехал в Москву, Крлежа в 1925 году опубликовал свои путевые заметки в нескольких загребских журналах. В 1926 году очерки были собраны в книгу 'Поездка в Россию', которая приобрела широкую популярность в тогдашней Югославии и в других странах Центральной Европы.
Правда, популярность эта основывалась на публикациях, сокращенных издателями, и на изустных рассказах тех, кто успел ознакомиться с первым полным изданием. Даже в изданиях 50-70-х годов, которые выходили в Белграде, Загребе и Сараеве, отсутствовала или была сокращена та часть путевых впечатлений Крлежи, которая предшествовала въезду в Москву, и были добавлены написанные им в разные годы очерки, лояльные по отношению к личности Ленина.
Русские друзья Крлежи не могли не знать об этой книге. Давно известна она и специалистам. Почему же самые интересные ее страницы мы сегодня открываем для себя впервые? Ответ на этот вопрос дал в свое время А. А. Сурков, принимавший Мирослава Крлежу от имени Союза писателей СССР во время его второй поездки в нашу страну, которая смогла состояться лишь в 1965 году. По словам самого Крлежи, в ответ на вопрос о том, почему некоторые его произведения, в том числе и 'Поездка в Россию', не публикуются в СССР, Сурков сказал одну-единственную фразу: 'Сложно с вами, товарищ Крлежа'. И действительно, во второй раз Крлежа смог приехать в Москву лишь в составе правительственной делегации, куда его включили по личному указанию Иосипа Броз Тито и, как мы видим, сорок лет спустя после первого путешествия в Россию.
Причин тому было достаточно: и трудности послевоенных межгосударственных отношений СССР и Югославии, и бескомпромиссная позиция самого писателя. Верный традициям профессиональной журналистики, он упрямо отстаивал свое право задавать неудобные вопросы и высказывать мнения о людях, общественных процессах и явлениях искусства независимо от того, нравится ли это тем, кто находится у кормила власти. Главным его врагом всю жизнь оставалась 'сила всемирной глупости', равная, по пессимистическому замечанию Крлежи, силе всемирного тяготения.
Не кто иной, как Крлежа, впервые резко поставил вопрос об ответственности ЦК КПЮ за исчезновение в сталинских лагерях югославских работников Коминтерна. Это привело к разрыву с недавними единомышленниками, и за писателем в партийных кругах надолго закрепилась кличка 'левого троцкиста'.
Немало столкновений вызвал и призыв Крлежи к здравому смыслу в литературных спорах - в тридцатые годы среди югославской левой интеллигенции была распространена сектантская концепция 'пролетарской литературы'. Ее сторонники в полемическом задоре отрицали значение опыта мировой художественной культуры и предлагали критике руководствоваться исключительно 'классовым чутьем'.
Русскую культуру Крлежа всегда ценил очень высоко. Так, в 1920 году, посмотрев спектакль 'Три сестры', сыгранный в Загребе 'качаловской группой' артистов МХТ, он писал: 'Думаю, пока жив, не забыть мне мгновений, когда Книппер-Чехова нервно зажигала спички и тушила их, смеясь и плача... Дивная женщина, она смеялась и ломала спички, в то время как Вершинин (Качалов) говорил ей о любви... 'Три сестры'... Серо-коричневые, грязно-пепельные мутные российские сумерки, сумерки российской провинции, арцыбашевской, чеховской, с ее калошами, керосиновыми лампами и грязью на улицах, сумерки, когда двое несчастливых, недовольных жизнью людей могут сесть в темных комнатах на диван и соединить свои руки, и сердца их бьются учащенно, а с улицы доносятся голоса, далекие и глухие, гаснущие и замирающие... Да, то были великие, по-настоящему интимные, торжественные мгновения театра, когда разверзается пространство и все реальное куда-то исчезает... Книппер-Чехова ломала спички - это было впечатление настолько сильное, что зритель невольно начинал нервно хрустеть пальцами, и кровь приливала у него к голове...'
Вместе с тем писатель трезво оценивал и политические, и культурные события, происходившие в Советском Союзе. Так, в своей речи на съезде писателей Югославии в 1954 году он заметил, что 'герасимовщина' (в живописи) есть не что иное, как апология провинциальной отсталости. Сказанного, наверное, достаточно, чтобы понять, почему появление новых книг Крлежи в русском переводе порой сопровождалось отчаянной борьбой.
'Правоверные' литературоведы и в Белграде, и в Москве создавали путевым заметкам Крлежи о России репутацию 'сомнительного' сочинения. Над этой небольшой книжкой постоянно витала некая мрачная тень. Между тем это честная и умная книга. Хорватский писатель представил сочную, контрастную картину Москвы весной 1925 года и не лишенные интереса заметки о своей родине, о европейских городах. Крлежу- прозаика с его барочной, плотно насыщенной речью, со вкусом к детали, к форме, цвету, запаху описываемых предметов как будто комментирует трезвый и насмешливый Крлежа-публицист.
О путешествиях вообще
(Впечатления от северных городов)
Мои путешествия часто - как бы это сказать - получаются скучноватыми. Я видел Неаполь, но не умер (VediNapoliepoimuori!). Я побывал на острове Капри, но избежал неотвратимой встречи с Максимом Горьким. Я лицезрел купола собора Святого Петра, не побывав в Риме (как ни странно, это так и было). Был я и в Акрополе, над которым обычно ясное голубое небо, но в день моего приезда шел дождь и объявили мобилизацию. Всюду и везде кишели люди в военной форме, и во всех витринах были выставлены сине- белые транспаранты с надписью: 'Zito obazilevsmas!'[2] Батальоны пехоты в грязных, с пятнами крови, гимнастерках цвета хаки маршировали перед Акрополем, горланя солдатские песни, и вся эта тифозно- холерная атмосфера вкупе с общим мутным, грязноватым колоритом помешала мне насладиться видом 'красивейшего здания Греции - Парфенона' и почувствовать классическую золотую пропорцию большого и
