Воспользовавшись тем, что уроженец Пскова не знает таджикского языка, полевой командир попытался склонить к измене Муззафарова. Он предложил ему половину из тридцати килограммов золота, что лежали в мешке у ног Жукова (перед разведкой Саранцев вручил «эрдэшку» на хранение сержанту).
Пока Муза слушал длинную эмоциональную речь Нурулло, ни бельмеса ни понимавший псковитянин заряжался ядом подозрений. Их подогревало обстоятельство, что Жук за время службы все же выучил десятка два слов. Среди которых были «деньги», «золото» и «родственники».
Когда же таджик в ответ заговорил не менее возбужденно (речь шла о том, что Муззафаров не верит не одному слову «духа», который прирежет его, как только доберется до своих сородичей), и при этом показал рукой на мешок с золотом, сержант созрел и начал действовать.
Первым делом он треснул прикладом по черепу Нурулло. После чего наставил ствол на таджика и приказал сдать оружие. Муза в ответ послал Жукова на три веселых буквы по-таджикски. Псковитянин местные ругательства знал хорошо. Поэтому, не дожидаясь перевода, он саданул Муззафарова прикладом в скулу, отобрал автомат и водрузился над побежденными врагами и бывшими союзниками аки гордый кречет…
Саранцев привел бывшего полевого командира в чувство. И при помощи Николая (Нурулло сверкал глазами на своего бывшего нукера, но на вопросы отвечал) убедился в правильности составленной картины. После чего объявил благодарность Жукову за бдительность. В качестве же компенсации за плюху Музе распорядился, чтобы по возвращению псковитянин на закукорках провез таджика вокруг заставы. Тем более, что опыт на примере Нурулло у того уже был…
– Лично прослежу! – заявил старший лейтенант, на корню пресекая ворчание Жукова, – Вы теперь настоящие братья по оружию.
…Можно сказать – кровные, – добавил он, искоса посмотрев на синюю скулу Муззафарова.
…Пятеро людей, сгрудившись на пятачке, свободном от каменных обломков, сидели на узловатых корнях гранатового дерева. Как оно очутилось здесь, среди неуютных скал прибрежной кромки Пянджа, вдали от родных ему садовых кущ?
Видимо, некогда порыв ветра принес семечко граната из цветущей долины Таджикистана. И дерево, к своему несчастью, выросло здесь, вдали от заботливых рук человека. Никогда рука дехканина не срывала с его ветвей плоды, из года в год становящиеся все более мелкими и невзрачными. Целью жизни дерева стало не цветение на радость людям, а выживание в суровых условиях гор.
Этот гранат был сродни людям, нашедшим приют у его корней. Когда-то они были рождены от матерей, ходили в школу, влюблялись и верили в то, что мир устроен исключительно по добрым законам. Но суровый ветер с севера занес их на эти скалы, обжег горячим воздухом смерти. И теперь они, забыв о тех, кто с тревогой и любовью ждал их за горными хребтами, в грязной, рваной, местами окровавленной одежде, крепко сжав в руках оружие, превратились в камни в ожидании рассвета.
Он близился. На востоке над горами Памира появилась едва видная светлая полоска. Она становилась все шире и шире, и на огрубевших лицах людей заиграли алые всполохи восходящего солнца.
Люди облегченно вздохнули: по крайней мере, первая половина дня обещала быть погожей. Им не хотелось вспоминать бешеный ветер минувшей ночи, который сек лицо и норовил столкнуть с острых уступов скал.
Один из этих пятерых – широкоплечий мужчина с окладистой, но спутанной от невзгод трудного и долгого перехода бородой, впервые за все время обратился к старшему группы:
– Развяжи мне руки.
Старший – крепкий, среднего роста офицер, голубоглазый, с русыми волосами, грязными прядями вылезавшими из-под черной шерстяной шапочки, удивился:
– Ты знаешь русский?
– Немного, – неохотно ответил бородач, – Развяжи, мне нужно совершить намаз.
– Развяжи его, командир, – поддержал пленника такой же бородатый мужчина.
Он выделялся от остальных афганской одеждой под зеленой военной курткой и шапочкой – «пуштункой» на голове.
– Никуда он не убежит, – подкрепил свою просьбу человек красноречивым жестом, показывая на громоздящиеся вокруг скалы.
– Ладно, молись, – Саранцев (а это был он), распутал узел, крепко стягивавший запястья Нурулло.
Тот несколько минут судорожно шевелил затекшими и посиневшими пальцами, прежде чем смог расстегнуть на себе куртку. Некогда новую, а теперь изорванную и измазанную прибрежным илом, глиной и черт знает чем. Стащив верхнюю одежду с плеч, моджахед постелил ее вместо молельного коврика и обратил осунувшееся лицо на восток.
Вслед за ним поднялся еще один боец. До этого он сидел среди корней гранатового дерева и отрешенно смотрел в одну точку карими глазами уроженца этих мест. Поколебавшись с минуту, он также превратил свой солдатский бушлат в подобие коврика, и опустился на колени рядом с пленником.
– Автомат дай сюда, – обратился к Муззафарову Саранцев, – А то еще душара схватит.
Солдат передал оружие офицеру, по лицу же Нурулло пробежала кривая усмешка. Старший лейтенант заметил ее и подумал: «Старый трюк. Сколько раз наши ребята от „духов“ во время намаза сбегали? И этот решил воспользоваться доверчивостью Музы…»
– А ты чего не молишься? – обратился Саранцев к Николаю, – За эти годы должен был привыкнуть.
– Это не та привычка, которой нужно следовать, – равнодушно кинул тот в ответ, – Если я приду к Богу самостоятельно, а не под дулом автомата, то еще успею помолиться.
– А я перед тем, как в Таджикистан лететь, покрестился, – произнес в ответ старший лейтенант и замолк на мгновение, прислушавшись к дружному «А-аля, акбар!» молящихся. – Но я, наверное, плохой христианин: в церковь не хожу, посты не соблюдаю.
– А где вы здесь церковь найдете? – подключился к разговору пятый из группы – белобрысый сержант с
