пословицу: кто ни разу в жизни не поднимался на вершину Фудзи, тот дурак. Но кто вздумал сделать это дважды, тот дважды дурак...
Впрочем, судьба оказалась ко мне милостивой. Местные врачи за неделю поставили на ноги. И я успел своими глазами убедиться, что хотя Тибет во многом изменился, он остался Тибетом. Перестав быть заповедником средневековья, он сохранил свой уникальный колорит. О чем я и написал в своей пятнадцатой книге - 'Вознесение в Шамбалу'.
Проработав в 50-х годах семь лет в Китае, в 60-х - семь лет в Японии, и в 70-х - пять лет в Англии, я написал об этих странах несколько публицистических книг. В пекинский период это были 'Тысячелетия и годы', Покорения дракона', в токийский период - 'Пятьдесят три станции Токайдо', 'Рождение жемчужины', в лондонский - 'Свет в чужом окне'.
Но рассказывая о текущих политических, экономических и социальных проблемах этих стран, я все отчетливее ощущал, что за .... моих газетных статей и журналистских книг остается нечто самое важное - национальный характер, менталитет народа; на почве, в которой актуальные проблемы современности коренятся, та атмосфера, в которой они развиваются.
Идея создать психологический портрет зарубежного народа, как бы путеводитель по его душе стала моим творческим кредо, оно воплотилось в книгах 'Ветка сакуры' и 'Корни дуба', которым выпала наиболее счастливая, но и наиболее трудная судьба.
В этих книгах я задался целью: убедить читателя, что нельзя мерять чужую жизнь на свой аршин, нельзя опираться лишь на привычную систему ценностей и критериев, ибо они отнюдь не универсальны. Прежде чем судить о зарубежной действительности, надо постараться понять, почему люди в других странах порой ведут себя иначе, чем мы.
Попытка проанализировать национальный характер, дабы объяснить незнакомую страну через ее народ, была новшеством для нашей тогдашней публицистики. Но дело не только в своеобразии замысла. И не только в том, что 'Ветку сакуры' Опубликовал в 1970 году Александр Твардовский, когда выход каждого номера его 'Нового мира' становился событием в духовной жизни страны. Хотя оба эти обстоятельства безусловно усилили вызванный книгой резонанс.
Главной причиной популярности 'Ветки сакуры', наверное, стало другое. Читатель воспринял это произведение не только как некое открытие Японии и японцев. Он увидел в ней нечто большее, чем думал сказать сам автор. Эта книга была воспринята общественностью как призыв смотреть на окружающий мир без идеологических шор. Самой большой в моей жизни похвалой стали тогда слова Константина Симонова:
- Для нашего общества эта книга - такой же глоток свежего воздуха, как песни Окуджавы...
Но именно поэтому 'Ветка сакуры', а десять лет спустя - 'Корни дуба' вызвали нарекания идеологических ведомств. Им досталось, как говорится, по полной программе: приостанавливали подготовку к печати, рассыпали набор, требовали изменений и сокращений. пришлось кое в чем пойти на компромиссы.
В Японии 'Ветка сакуры' стала бестселлером. Она вышла сразу в трех переводах и была включена в тройку лучших книг, изданных в виде сборника 'Иностранцы о нас'. Даже англичане, скептически относящиеся к попыткам иностранцев разобраться в их национальном характере, встретили 'Корни дуба' весьма благосклонно. Однако это укрепило позиции не автора, а его критиков. Дескать, идейные противники нашей страны не случайно ухватились за эти писания, ибо присущая им идеализация капиталистической действительности, отсутствие классового подхода льет воду на их мельницу.
Таков был официальный вердикт для обеих книг. Лишь в 1985 году после неоднократно отклоненных представлений, дилогия 'Сакура и дуб' была удостоена Государственной премии СССР.
В 50-х - 80-х годах, когда послевоенное экономическое чудо выдвинуло Японию в первую тройку мировых лидеров наряду с Соединенными Штатами и Советским Союзом, японцы любили называть свою страну первым примером того, что модернизация отнюдь необязательно означает вестернизацию, то есть не требует отказа от традиционных ценностей в пользу западных.
В отличие от Запада с его культом индивидуализма и свободы личности, японцы склонны ставить общее благо выше личных интересов. Умение играть командой, готовность проявить себя в жизни прежде всего как часть сплоченной группы - одна из главных пружин послевоенного рывка.
Лет десять назад излюбленной темой карикатуристов были два бегуна тучный, задыхающийся дядя Сэм, которого обгоняет низкорослый поджарый японец. В 90-х годах роли переменились. У американской экономики как бы открылось второе дыхание, японская же, напротив, как бы исчерпала благоприятные факторы, которые позволили ей после войны вырваться вперед. В 50-х - 80-х годах Япония побеждала конкурентов потому, что активно приобретала зарубежные технологии, много экспортировала, мало потребляла. В этих условиях оправдывались такие патриархальные пережитки, как система пожизненного найма, сеть постоянных поставщиков и неизменных источников финансирования.
Глобализация экономической деятельности поставила под удар групповую мораль японцев, их клановую верность как основу трудовых отношений. Анонимное общее согласие, которое японцы привыкли ставить во главу угла, не оставляет места ни для личной ответственности, ни для личной инициативы. Такой социальный консерватизм утверждал дисциплину и гармонию, поощрял усердие и обеспечивал стабильность, но блокировал продвижение новых людей и новых идей.
Вступив в век Интернета, Страна восходящего солнца почувствовала, что за свои прежние успехи она заплатила дорогую цену - групповая мораль привела к утрате автономии индивидуума, к недооценке творческой инициативы. Теперь на Западе ждут, что Страна восходящего солнцанаконец сделает шаг в сторону американской модели. Действительно, вступая в 21-й век Япония предпринимает энергичные усилия, чтобы из 'царства групп' превратиться в 'царство личностей'.
Однако Страна восходящего солнца по моему убеждению не станет подобием США даже в эпоху глобализации и информатизации. Она и прежде не раз знала радикальные перемены. но всегда менялась по-своему, по-японски, следуя мудрым принципам борцов дзюдо - уступить натиску, дабы устоять, идти на перемены, дабы остаться самим собой. Уверен, что так будет и на сей раз.
По-своему, по-английски, то есть с постоянной оглядкой на традиции прошлого, меняются англичане. По-своему, по-российски, наверное будем в новом веке меняться и мы.
Век Интернате делает небывало актуальным вопрос о том, как должна сочетаться глобализация всех форм человеческой деятельности с национальной самобытностью. Убежден, что привести человечество к подлинной гармонии может не принцип унификации, то есть навязывания неких общеобязательных стандартов,а принцип симфонизма, когда каждый народ, подобно музыкальному инструменту в оркестре, играет свою уникальную роль.
Всякий, кто впервые начинает изучать иностранный язык, знает, что куда легче запомнить слова, нежели осознать, что они могут сочетаться и управляться по совсем иным, чем у нас правилам. Грамматический строй родного языка тяготеет над нами как универсальный образец, пока мы не научимся признавать право на существование и за другими языками. Это в немалой степени относится и к национальному характеру, то есть как бы и грамматике жизни, которая труднее всего поддается изучению. Порой мы не можем понять иностранцев именно потому, что пытаемся втиснуть в наши грамматические формы эквиваленты их слов.
Чтобы понять зарубежную страну, важно преодолеть привычку подходить к другому народу со своими мерками. Нужно научиться переходить от вопросов 'как?' к вопросам 'Почему?', от журналистики описательной к журналистике аналитической. Мне кажется поэтому, что мое творческоекредо сохранит актуальность и в ХХI веке, а стало быть останутся нужными людям и мои книги.
Пусть вишня расцветет вновь
Судьба порой дарит нам удивительные совпадения. Когда я вновь попал в Японию на сравнительно долгий срок, мое место жительства оказалось буквально через дорогу от снесенного ныне двухэтажного домика, где я некогда писал свою 'Ветку сакуры'. Александр Твардовский опубликовал ее в 'Новом мире' ровно тридцать лет назад. Книга эта многократно переиздавалась потом на многих языках, включая японский, и разошлась в пяти милионах экземпляров.
Попытка нарисовать психологический портрет зарубежного народа, создать как бы путеводитель по его душе, показать, что наша грамматика жизни отнюдь не универсальна, что нельзя мерить другие народы на свой аршин - была новшеством для тогдашней советской журналистики. Но 'Ветка сакуры' вызвала в начале 70-х годов столь широкий резонанс не только как некое открытие Японии и японцев. Читатель увидел в ней
