мораль, чтобы она толкованиям поддавалась по принципу завета 'Вообще красть нехорошо, но если у буржуев, то на здоровье', даром что в скором времени жертвенная нация сделается похожей на озлобленного подростка, которого евреи подучили лениться и воровать.
10
Павел Сергеевич Свиридонов сидел за своим столом в директорском кабинете, а напротив него покуривал секретарь партячейки Зверюков в застиранной толстовке с коротким галстуком, который качал ногой и наставительно говорил:
- Я тебя предупреждал, что политическая расхлябанность до хорошего не доводит. И вот теперь пожалуйте бриться - пропал, как сквозь землю провалился, учащийся Праздников, а почему, спрашивается, он пропал?!
- Да мало ли почему... - сказал с легким раздражением Свиридонов. Может быть, он уехал в Саратов к тетке!
- Я бы, наверное, тоже подумал, что он уехал в Саратов к тетке, если бы не такая каверзная деталь: третьего дня в квартире Праздникова был арестован его сосед инженер Скобликов, который обвиняется во вредительстве на фабрике 'Кожимит'.
- Да ну?!
- Вот тебе и 'да ну'! Я же недаром намекал на политическую расхлябанность, а ты все кобенишься, как невеста перед венцом... Стало быть, наш Праздников испарился, а испариться он мог только по двум причинам: либо он находился в стачке с инженером Скобликовым и входил в его вредительскую банду, либо он собирался эту шушеру разоблачить, и за это его убили. Нам, конечно, сподручнее, чтобы Праздников оказался в стане вредителей и шпионов.
- Это почему же?
- А потому, что у людей, согласно установке партии, крепчает классовая борьба, а у нас в техникуме как будто собрались одни уклонисты и ротозеи! Да: еще надо провентилировать, кто там находился с Праздниковым в связи.
- Двое у него приятелей, - сообщил Свиридонов, - учащиеся Понарошкина и Завизион, но оба - ребята честные и мыслящие партийно.
- А вот мы их возьмем на цугундер, и сразу станет ясно, какие они ребята! Ну-ка, вызывай их на расправу по одному!
Свиридонов кликнул секретаршу Полину Александровну и велел ей позвать Понарошкину с Завизионом в директорский кабинет.
Мысли, которые ему навеяло сообщение Зверюкова, были неприятно волнующие и тяжелые: по его мнению, Ваня Праздников был, конечно же, непричастен к делу вредителя Скобликова, и если парню действительно стоило что-то вменить в вину, так только взбалмошность и неуемный юношеский задор, которые частенько толкали его на легкомысленные поступки; и тем не менее Праздников оказался без вины виноватым, ненароком попал впросак, и, значит, 'что-то неладно в Датском королевстве', если такое, пусть даже в принципе, может быть; вообще, по его мнению, происходило не совсем то, о чем мечталось на берегу Женевского озера и думалось в двадцатых числах великого Октября. Но самая неприятная мысль его была та, что коли ни сном ни духом не виноватый юнец и двое его товарищей могут с бухты-барахты попасть под тяжелое подозрение, то, следовательно, и он сам не гарантирован от пертурбаций такого рода...
Когда в кабинет вошел Сашка Завизион и Зверюков стал ему задавать вопросы, Павел Сергеевич отчего-то насторожился; впрочем, молодой человек был до того напуган, что нес сущую околесицу, и его отпустили с миром. Но Соня Понарошкина отвечала дельно и хладнокровно.
- Ты, кроме как в техникуме, с Праздниковым встречалась? - спрашивал Зверюков.
Соня в ответ:
- Фактически каждый день.
- И чем же вы занимались?
- Да ничем. Гуляли, разговаривали, то да се...
- А разговаривали о чем?
- Обо всем. О событиях в Китае, о Дворце Советов, о поэзии Маяковского - дальше перечислять?
- Не надо. А ничего такого ты от Праздникова не слыхала?
- Чего 'такого'?
- Ну, невыдержанного в смысле марксистской идеологии?
- Нет, ничего такого я не слыхала. Ваня Праздников был настоящий комсомолец, беззаветно преданный делу великого Ильича.
- А почему ты говоришь - 'был'?
- Потому что всем известно, что он исчез.
- 'Исчез' - это одно дело, а 'был' - другое. Кстати, как ты думаешь, чего это он исчез?
- А я почем знаю...
- Все-таки ты с ним компанию водила и, наверное, была в курсе текущих планов.
- Про свои планы он как-то не говорил. Ой, нет!.. Он говорил, что хочет куда-то послать заявку, чтобы в голове у Ленина устроить библиотеку.
- Чего, чего?
Свиридонов в некотором замешательстве объяснил:
- Это наш Праздников до того заучился, что начал бредить. Ему, видите ли, пришла мысль разместить библиотеку в голове у статуи Ленина, которая увенчает Дворец Советов.
- А-а... - сообразил Зверюков. - Вообще подозрительная какая-то идея, в чем-то несовместимая с обликом советского человека.
- А по-моему, - сказала Соня Понарошкина, - наоборот.
Зверюков согласился:
- Или наоборот.
После того как девушку отослали, Зверюков достал из кармана брюк помятую пачку 'гвоздиков' и сказал:
- Кровь из носа, а я эту команду разоблачу! Если партия прикажет, то я собственных внуков разоблачу!
Свиридонов было собрался ему возразить, что если оседлать естественное политическое развитие и понукать его то и дело, это может выйти себе дороже, поскольку такое отношение чревато искусственными тенденциями, перечеркивающими самое революционную справедливость, и нужно быть особенно осторожным с такой тонкой штукой, как классовая борьба, чтобы она не обернулась борьбой за власть; однако, зная, что Зверюков этого не поймет или поймет превратно, он сказал только:
- Может быть, ты и прав.
Когда ушел секретарь партячейки, Свиридонов вдруг почувствовал себя скверно: и сердце что-то щемило, и, главное, одолевала некая опасная неопределенность, которая поселилась в нем после телефонного разговора с Александровым-Агентовым, давеча сделавшим ему нешуточный нагоняй. Свиридонову страстно хотелось как-то развеять эту неопределенность, даже если бы определенность была ужасной, и скрепя сердце он решил Александрову-Агентову позвонить, хотя и отлично знал, что ему не следует это делать. Он набрал телефонный номер, дождался ответа и завел невинный, ничего не значащий разговор. Из реплик и интонации лубянского собеседника сразу стало понятно, что вышел этот звонок некстати, и Свиридонов совсем расстроился, но самое тяжкое было то, что напоследок Александров-Агентов ему сказал: 'Вот что, Свиридонов, ты мне больше, пожалуйста, не звони'. Павел Сергеевич положил телефонную трубку на рычаг, достал из своего парусинового портфеля скляночку валерьянки и, накапав зелья в стакан с водой, выпил, поморщился, содрогнулся. На душе было так гадостно, что захотелось пройтись по улицам и хоть сколько-нибудь развеять свою беду.
Выйдя из административного корпуса, который размещался в покосившемся флигельке, Свиридонов побрел, держа направление на Рождественку, а затем на Охотный ряд. Поскольку он шел вдоль тротуара, глядя себе под ноги, и по московской привычке то и дело переходил с тротуара на тротуар, у Пушечной улицы его чуть было не сбил ломовой извозчик, в сердцах обозвавший его 'интеллигентом недорезанным' с прибавлением известных, скабрезных российских слов. Павел Сергеевич вдруг подумал, что, с классовой точки зрения, наезд на него ломового извозчика означает не такое уж серьезное преступление, как если бы он этого извозчика оскорбил; разумеется, марксист обязан диалектически подходить ко всяким явлениям
