совещаться...
Ну, время тогда, сами знаете, какое было. Экономное. Рассусоливать некогда было.
Пошептались ребята, подумали, написали чего-то в бумагу и уже читают:
- 'Трофимова Петра, неприятельского разведчика и шпиона, - расстрелять. Приговор привести в исполнение немедленно'.
Я - что? Я ничего не сказал. Только, помню, сказал:
- Н-да!.. Буденновец к Буденному в плен попал...
Тогда все встали. Кто из избы пошел. Кто о военных делах заговорил. А меня взяли трое или четверо за бока и повели во двор. И велели вставать к стенке.
Я, помню, им говорю:
- Во дворе не стоит. Зачем, товарищи, двор гадить? После, - я говорю, мужику противно будет. Вы где- нибудь в стороне, чистоплотно...
- Ладно, - говорят. - Ставай. Некогда чистоплотничать.
Я говорю:
- Ну что ж... Я разденусь.
- Не надо, - отвечают.
- Что же, - я говорю, - значит, одеже пропадать? Нет, это так не годится... Лучше, ребята, я вам свою одежу отдам. У меня, - я говорю, сапоги отличные. Спиртовые! А?
- Не надо, - говорят. - Не желаем английских сапог. Пущай в них Антанта ходит.
- Дурни вы! - говорю. - 'Антанта'! Сами вы Антанта! Так это же, - я говорю, - не английские сапоги. Это московские. Фабрика 'Богатырь'.
Сажусь я скорей на землю и тащу с себя эти самые богатырские сапоги.
- Нате, - говорю, - ребята, носите на вечную память.
Кидаю им сапоги. Разматываю портянку.
И - что вы думаете? Ну, этого мне не забыть!
Я вижу в своей изодранной, потной портянке какой-то клочок. Какой-то бумажный комочек. И что-то на нем написано.
Я развернул его и вижу - буквы. Но что это были за буквы, в то время я не знал.
Я говорю:
- Ну-ка, ребята, я неграмотный. Прочтите, чего тут написано.
Они говорят:
- Чего нам читать! Нечего нам читать. Вставай к стенке!
Я говорю:
- Да что вам, жалко, что ли? Успею я к стенке встать. Прочтите, чего тут сказано. Может быть, тут что- нибудь важное сказано.
Ну, один нашелся, который зажег спичку и стал читать. Стал шевелить губами и составлять буквы. Потом говорит:
- Тут написано, в общем, 'хайло'.
- Как? - я говорю. - Какое хайло?
- Да, - говорит, - хайло.
Другой подошел. Третий. Стали читать.
- Да, - говорят. - В общем, 'нуми... хайло... К.К...'.
Потом говорят:
- Подозрительно все-таки. Тут и печатка была пришлепнута... Давайте, говорят, - ребята, позовем Белопольского.
Пошли в избу. Через секунду возвращаются с комиссаром. Комиссар - в кавказской рубахе - ругается.
- Что еще, - говорит, - за хайло? А ну, покажите.
Берет, я помню, рваную, мятую мою бумажку и читает:
- '...ну Михайловичу Буденному... арму Первой конной штаб шестой дивизии РККА'.
Ну, тут что было - можно и не говорить.
Комиссар Белопольский за голову схватился.
- Что это? - говорит. - Что это такое?!
Я говорю:
- А это все, что от пакета осталось. Который я вез в Луганск. К Буденному. А остальное, - говорю, - я сшамал.
Ах, что тут было!
Комиссар Белопольский кричит:
- Отставить. Приговор отменяется!
Потом он подходит ко мне, нагибается и хватает меня за плечо.
- Товарищ, - говорит, - извини! Чуть к богу в рай не послали.
Я говорю:
- Ничего. Пожалуйста. Дайте мне лошадь, я к Буденному поскачу. У меня, - говорю, - к нему очень важные оперативные сводки.
А сам, понимаете, и с земли встать не могу. Сижу на земле, без сапог и портянками пот с лица вытираю. Упрел, понимаете... Упреешь!..
Через пять минут у ворот тачанка гремит. На паре. Кони такие чудные, так и бьются - прямо копытами землю роют! Меня положили на тачанку. Сеном всего обклали. Тепло, мягко...
Я, помню, глаза чуть-чуть призакрыл и слышу - товарищ Белопольский командует:
- В Луганск, до штаба командарма Буденного.
Тогда я голову поднимаю.
- Послушайте, - говорю, - и Зыкова тоже положьте.
И Зыкова принесли и положили рядом со мной. Пихнул я его, помню, головой в бок. Молчит. Ни бум- бум. Как дерево.
Тут кучер мой захлопал кнутом, тачанка дернулась, и я потерял память. Заснул, одним словом.
И, помню, вижу я сон.
Будто стоим мы в городе Елисаветграде. Будто у меня новые сапоги. И будто я покупаю у Ваньки Лычкова, нашего старшины, портянки. Будто он хочет за них осьмую махорки и сахару три или четыре куска. А я даю полторы пайки хлеба и больше ни шиша, потому что махры у меня нет. Я некурящий. И будто мне очень хочется купить эти портянки. Понимаете, они такие особенные. Мягкие. Из господского полотенца.
Я говорю:
- Полтора фунта я дам. Хлеб очень хороший. Почти свежий.
А Лычков говорит:
- Нет... К богу!
Ну, я не помню, на чем мы с ним сторговались, но все-таки я их заимел. Я их купил, эти портянки. И стал наматывать на ноги.
Мотаю их тихо, спокойно, а тут вдруг товарищ Заварухин идет. Идет он будто и пуговицы на гимнастерке считает. И так говорит:
- Трофимов, до нашего сведения дошло, что ты на ногах имеешь мозоли. Это верно?
- Так точно, - говорю. - Есть маленькие.
- Ну вот, - говорит. - Наш особый отдел решил тебя по этому поводу расстрелять.
Я говорю:
- Как хотите, товарищ Заварухин. Это, - я говорю, - товарищ Заварухин, ваше личное дело. Можете расстреливать.
И начинаю, понимаете, тихо, спокойно разматывать свои портянки. Сымаю портянки и думаю: 'Н-да! Бывает в жизни огорченье...'
А тут я проснулся.
Лежу в тачанке. Тачанка стоит почему-то. Темно. Мост какой-то или застава. Мой кучер сидит на
