ожидали? Так вам и надо. Получайте!..
Офицеры останавливают какой-то грузовик. Автоматчики вталкивают нас в кузов. А мы поем. И на тротуарах поют.
В глазах у него помутилось...
Грузовик проскакивает через Крещатик и останавливается напротив крытого рынка. Немцы торопятся. Взбудоражен весь город. Сотни, да что сотни - тысячи людей поют вместе с нами.
Мы поворачиваемся лицом к автоматчикам. Позади у нас голый обглоданный бульвар. Когда-то, помню, он назывался Бибиковским. Потом его переименовали в бульвар Тараса Шевченко. Позади не только бульвар - позади жизнь...
- Стройся! - кричит офицер. И снова, уже по-немецки: Schneller! Schneller!
Мы становимся в одну шеренгу. Надеяться уже не на что. Это конец. Я вынимаю последнюю папиросу 'Казбек', которую так бережно хранил. Разминаю пальцами табак и, нагнувшись к опешившему офицеру, прикуриваю от его зажигалки. Затягиваюсь, стараюсь подольше задержать в себе дым и передаю папиросу Леньке.
В свою очередь и Ленька, затянувшись, передает папиросу Семину. Семин Сероштану. Сероштан - Жоре Мелешкину. Жора...
Папироса обходит всех. Даже Вася Дидич и Борис Бляхер, которые сроду не курили, не отказываются от последней затяжки. Вот и все.
Мы стоим и молчим. Видим, как солдаты упирают черные автоматы в животы.
Мы стоим. Нас семнадцать.
Первый в ряду Парамон Софронович Сероштан, пятидесяти одного года, бывший капитан Днепровского парохода 'М. И. Калинин', Сероштан, которому так и не суждено увидеть внука...
Вторым стоит Валентин Николаевич Семин, мой одногодок. Он стоит, шатаясь, без посторонней помощи. Его ясные, светлые глаза слегка насмешливы. Сколько девчат в Севастополе будет плакать по нем!..
Рядом с командиром в разодранной тельняшке покачивается, засунув руки в карманы широкого клеша, Ленька Балюк. Он был простым водолазом на спасалке. Он улыбается, потом хохочет. Слышите, человек хохочет, надсмехается над самой смертью! Кто из вас способен на это?..
Четвертый - Жора Мелешкин. Высокий, тощий. Его называли хулиганом. А он мог бы стать филологом, наш Жора. Сколько книг он так и не успел прочесть!..
Сенечка Тарасюк, которого мы прозвали Перманентом. Парикмахер. Вот уж кто действительно никогда не унывает...
Рыжий веснушчатый Борис Бляхер с грустными глазами...
Застенчивый Вася Дидич. Так ему и не пришлось поцеловать девушку...
Коцюба, который сумел взять себя в руки... Степан Мелимука, бывший рулевой... Иван Помятун, Иван Рудой и Иван Савченко - три Ивана. Их мы почти не знаем. С нами они пробыли меньше недели. Но у них заскорузлые крестьянские руки, которым водить комбайны, вязать снопы... Тысячи гектаров ржи останутся несжатыми и осыплются на корню из-за того, что погибают эти парни...
Моторист Петр Цыбулько... Григорий Цыганок и Михаил Ракушкин, водопроводчик... Сухарев Анатолий... Я.
Нас семнадцать. Мы недолюбили, недорадовались, недострадали. А нам бы жить и жить! Работать, читать книги, ласкать любимых, растить детей и внуков. И гулять по Крещатику. И отбивать девчат у слюнтяев. У нас все впереди и... нет ничего впереди.
Трудно расставаться с жизнью. Но во сто крат труднее умирать, когда враг на твоей земле, в твоем доме, когда о победе можно только мечтать...
Мы не знаем того, что будет. Но верим, что наши придут. И
тогда наверняка сочинят замечательные песни, о которых не имел
понятия Харитонов. И тогда люди смогут петь во весь голос. И какая
жизнь будет тогда, какая жизнь!
- Kehrt um! Кругом! - командует офицер. Но мы не поворачиваемся. Нам не стыдно посмотреть смерти в глаза.
- Ruht! Вольно!
А мы и не собирались стать 'смирно'.
- Himmeldonnerwetter! - чертыхается офицер.
Ругайся, ругайся сколько влезет!
У нас мало времени. Нам не до тебя. Остались всего две команды: 'Achtung' и 'Feuer!' - 'Пли!'. И мы думаем...
Будет время и ни одного оккупанта не останется на нашей
земле. Будет время и взамен разрушенных построят новые дома.
Удобные, просторные, светлые. Настанет такое время, когда людям не
придется думать о хлебе насущном.
Мы знаем, за что идем на смерть. За то, чтобы наша земля была свободна. Но мы умираем не только за это, но и за то...
Чтобы люди не забыли о старенькой одинокой матери Петра
Харитонова, которая живет где-то под Курском. Чтобы братья Бориса
Бляхера никогда не услышали позорного слова 'жид'. Чтобы, если
выживет майор Подлесный - такие люди живучи! - никто не подал ему
руки. И Вале, которую я сегодня видел, - тоже. И чтобы ни одна
девушка не причинила парню столько горя, сколько испытал
Сухарев...
Люди вернутся с войны. Многие придут с орденами. Другие
без. Вернутся некоторые из тех, кто был с нами в плену. Так вот,
пусть их никто не упрекнет за это. Как знать, быть может, иные из
этих бывших пленных воевали не хуже тех, у кого грудь в крестах?
И еще нам хочется, чтобы нас не забыли. Мы стоим лицом к лицу
со смертью. За нами - голый бульвар. Что ж, посадят новые тополя.
Землю, на которой мы стоим, зальют асфальтом. И по нему будут
ходить люди. Так. пусть они помнят, что эта земля густо обагрена
нашей живой кровью... Возможно, что когда-нибудь там, где мы
стоим, поставят памятник. Так чтобы у подножия этого памятника
никогда не увядали цветы. И чтобы под ним играли дети...
Мы беремся за руки. Жить остается меньше секунды. Я набираю полные легкие воздуха. И последнее, о чем я еще успеваю подумать, это о том, что...
Людям надо вот так вот крепко держаться друг за друга...
