конь мчался во весь опор, эти крылья широко развевались, и их тень, летевшая по земле, казалась тенью смерти и разрушения. Не было на свете страшнее убийцы, чем Михал-оглы.
– Скоро тебе предстоит отправиться в земли неверных, – сказал ему Ибрагим. – И, как всегда, ты будешь убивать без пощады. Ты опустошишь поля и виноградники, сожжешь села и города, убьешь мужчин и захватишь в плен женщин. Земли, лежащие за пределами наших границ, будут стонать и вопить под твоими ногами.
– Я рад это слышать, о Любимец Аллаха, – отвечал Михал-оглы тихим вкрадчивым голосом.
– Но есть и еще один приказ внутри этого приказа, – продолжал Ибрагим, не сводя пристального взгляда с акинджи. – Ты знаешь германца фон Кальмбаха?
– Да, Гомбака, как его называет татарин.
– Именно так. Так вот, мой приказ – кто-то будет сражаться, а кто-то убежит, кто-то умрет, а кто-то выживет, но этот человек жить не должен. Разыщи его, где бы он ни спрятался, пусть даже погоня за ним приведет тебя к берегам Рейна. Награда – в золоте – тройной вес его головы.
– Услышать – значит подчиниться, мой господин. Люди говорят, что он непутевый потомок старинного германского рода, промотавший наследство по кабакам и в объятиях распутных женщин. Когда-то он принадлежал к Рыцарству Сент Джона, пока из-за пьянства...
– Но ты все же не пытайся недооценивать его, – мрачно заметил Ибрагим. – Каким бы пьяницей он ни стал теперь, во времена Маршали он заслуживал уважения. Запомни это!
– Нет такой берлоги, где он мог бы спрятаться от меня, о Любимец Аллаха, – заявил Михал-оглы. – Нет такой темной ночи, чтобы ее мрак помог ему скрыться от моих глаз, и не вырос еще такой густой лес, чащобы которого укрыли бы его от меня. Если я не принесу тебе его голову, значит позволю прислать мою.
– Хорошо. Достаточно, – кивнул Ибрагим, вполне довольный беседой. – Поезжай.
Зловещая фигура с крыльями грифа бесшумно выскользнула из голубой комнаты, а Ибрагим вновь погрузился в размышления о той кровавой пучине, в которую он только что ввергнул мир.
2
Крошечная соломенная хижина в небольшой деревушке недалеко от Дуная сотрясалась от мощного храпа, вырывавшегося из могучей глотки человека, лежащего навзничь на чем-то, напоминавшем тощий тюфяк. Это был ни кто иной, как доблестный паладин Готтфрид фон Кальмбах, заснувший безмятежным сном после доброй попойки. Бархатная куртка, широкие шелковые шаровары, халат и мягкие кожаные башмаки, подаренные презренным султаном, сгинули в неизвестном направлении. Теперь наряд рыцаря состоял из чьих-то обносков, поверх которых красовались видавшие виды помятые и проржавевшие доспехи. Внезапно спящий свирепо зарычал: кто-то упорно старался вырвать его из объятий сна, немилосердно расталкивая и вопя во весь голос:
– Проснись, мой господин! О, проснись, добрый рыцарь... свинья несчастная... ну, пожалуйста! Вот собачья душа! Да проснись же, наконец!
– Эй, хозяин, наполни-ка мою фляжку, – сонно пробормотал рыцарь, пытаясь отпихнуть назойливые руки. – Что? Кто? Разорви тебя псы, Ивга! Чего тебе надо? У меня нет ни гроша, так что будь хорошей девочкой и иди куда-нибудь, а мне дай поспать.
Но девушка лишь еще сильнее принялась трясти полусонного Готтфрида.
– О, дурень несчастный! Поднимайся! Посмотри, что происходит!
– Отстань, Ивга, – пробормотал Готтфрид, вновь пытаясь оттолкнуть ее. – Отнеси-ка лучше мой шлем еврею. Он даст за него достаточно, чтобы можно было опохмелиться.
– Дурак! – в отчаянии крикнула она. – Не до денег сейчас! Посмотри на восток, там все пылает, и никто не знает, почему!
– А что, все еще льет? – спросил фон Кальмбах, начиная понемногу проявлять какой-то интерес к происходящему.
– Дождь давным-давно кончился. Бери скорей свой меч и бежим на улицу. Все мужчины в деревне пьяные – ты сам их напоил. А женщины не знают, что делать. Ой!
Девушка вскрикнула от неожиданности, когда хижина вдруг осветилась: оранжевый свет внезапной вспышки пламени проник сквозь многочисленные щели. Слегка пошатываясь, рыцарь, наконец, поднялся на ноги, нацепил на пояс огромный двуручный меч и нахлобучил на голову помятый, иссеченный шлем. Затем нетвердой походкой он поплелся за девушкой на улицу. На пороге его спутница, молодая и гибкая, одетая лишь в легкую короткую тунику, судорожно схватила Готтфрида за руку, испуганно прижавшись к нему.
На улице не было никакого движения и даже, казалось, самой жизни, лишь вода монотонно капала в огромные грязные лужи, стекая с насквозь промокших соломенных крыш, да ветер печально и тревожно завывал в черных мокрых ветвях деревьев, создававших непроницаемый бастион тьмы вокруг маленькой деревушки. Но на юго-востоке, поднимаясь все выше в темное свинцовое небо, разрасталось зловещее малиновое зарево, кидая багровые отсветы на черные грозовые тучи.
– Я могу сказать тебе, что это значит, моя девочка, – сказал Готтфрид, вглядываясь в сполохи огня. – Это дьяволы Сулеймана. Они переправились через реку и теперь поджигают деревни. Мне уже приходилось видеть подобное. Вообще-то я думал, что эти турецкие собаки появятся раньше, но из-за проливных дождей они, должно быть, повернули назад. Да, это точно акинджи: они сметают все на своем пути, ни перед чем не останавливаясь. Вот что, девочка моя, давай-ка быстро беги в конюшню за хижиной и приведи мне моего серого скакуна. Мы ускользнем на нем, как вода сквозь пальцы. Мой конь легко выдержит нас двоих.
– А как же люди в деревне? – в отчаянии воскликнула Ивга.
– На все Божья воля, – нетерпеливо отозвался Готтфрид. – Здешние мужчины доблестно пили со мной эль, а женщины были добры ко мне, но, клянусь рогами Сатаны, серая кляча не сможет вывезти всю деревню!
– Ну и поезжай один! – замотала головой девушка. – А я останусь и умру вместе со всеми!
– Турки не убивают женщин, дурочка, – возразил Готтфрид. – Они продадут тебя какому-нибудь старому жирному купцу из Стамбула, и тот будет тебя бить. Я не хочу, чтобы мне перерезали глотку, и ты поедешь со мной...
Отчаянный крик девушки внезапно прервал его, и Готтфрид, отшатнувшись, увидел невыразимый ужас, застывший в ее расширенных глазах. В то же мгновение вспыхнула хижина в дальнем конце деревни, хотя из-за намокшей соломы огонь разгорался медленно. Тишину огласили вопли людей, в панике заметавшихся по улице. Вглядываясь в хаос теней, плясавших на стенах хижин, Готтфрид увидел смутные очертания фигур, перелезающих через пролом в глиняной стене, опоясывавшей деревню. Довольно высокая и прочная, она могла бы на какое-то время задержать акинджи, но жители деревни не ожидали нападения и не позаботились о том, чтобы заделать давным-давно образовавшуюся брешь.
– Проклятье! – сквозь зубы пробормотал Готтфрид. – Эти шелудивые псы идут впереди своего огня. Они подкрались в темноте. Бежим, девочка!
Но когда он схватил Ивгу за руку и потащил ее за собой, а девушка, продолжая безумно вопить, принялась отбиваться, глиняная стена внезапно затрещала и рухнула совсем рядом с ними, не выдержав натиска нескольких лошадей. В обреченную деревушку ворвались всадники. Хижины горели со всех сторон, вопли обезумевших от ужаса людей, казалось, достигали небес. Турки врывались в лачуги, хватали кричавших и отбивавшихся женщин, а мужчинам тут же перерезали горло. В пламени пожара Готтфрид рассмотрел характерную посадку всадников, их полированные стальные доспехи и развевающиеся крылья за спиной их предводителя. Он узнал Михала-оглы, но и главарь акинджи в тот же миг заметил фон Кальмбаха.
– Хватайте его! – Голос Михала-оглы потерял обычную мягкость и вкрадчивость и звучал резко, как скрежет металла о камень. – Это Гомбак! Пятьсот асперов тому, кто принесет мне его голову!
Извергая проклятия, Готтфрид ринулся к ближайшей хижине, таща за собой продолжавшую кричать Ивгу. Но когда они достигли тени, сулившей им хотя бы временное укрытие, он услышал легкое жужжание стрелы, и девушка вдруг жалобно всхлипнула и зашаталась. Она осела на землю, и в неровном отблеске пламени Готтфрид увидел оперенный конец стрелы, пронзившей сердце Ивги. Рыцарь взревел, как раненый зверь, и повернулся к убийцам, готовый броситься на них и разорвать на куски голыми руками. Но в
