подобно кротам, роются в земле, стараясь установить мины в непосредственной близости от бастионов.
В самом городе люди позволили себе вздохнуть с облегчением. Днем и ночью на стены прибывали все новые и новые пополнения. Судя по всему, предстояла длительная осада. В некоторых подвалах хозяева домов обращали внимание на непонятные сотрясения почвы, напоминавшие слабое землетрясение. Знатоки говорили о турецких минах, зарытых под стены, и предпринимали соответствующие контрмеры. Под землей люди сражались не менее яростно, чем наверху.
Вена оставалась сейчас последним оплотом христианства в море неверных. Ночь за ночью люди видели багровые отсветы пожаров, полыхавших там, где по разоренной земле рыскали акинджи. Изредка из внешнего мира приходили какие-нибудь новости – их приносили те, кому посчастливилось сбежать из турецкого плена – становившиеся день ото дня все более ужасными. В Верхней Австрии остались живыми меньше трети жителей – Михал-оглы в своих зверствах превзошел самого себя. Еще говорили, будто бы он кого-то специально разыскивает. Акинджи приносили ему человеческие головы, и складывали перед ним в груды, а он жадно рылся среди обезображенных останков и, не найдя того, что искал, в звериной ярости отправлял своих дьяволов на новые злодеяния.
Эти рассказы воспламеняли австрийцев гневом и отчаянной жаждой мести, стократно увеличивая их силы. Мины взрывались, образовывая бреши, и турки прорывались внутрь, но христиане преграждали им путь и в диком слепом безумии рукопашной схватки платили своими жизнями за те клятвы, которым остались верны.
Сентябрь перешел в октябрь; листья в венском лесу пожелтели и начали опадать, подули холодные ветры. Дозорные мерзли по ночам на стенах, которые к утру покрывались белым налетом инея. Но турки по-прежнему окружали город – Сулейман сидел в своем великолепном шатре и ждал, когда же, наконец, падет хрупкий барьер, вставший на пути его могучего войска. Никто, кроме Ибрагима, не осмеливался говорить с султаном: расположение духа Великого Турка было мрачнее, чем черные тучи, наползавшие с северных холмов. Ветер, завывавший вокруг шатра, казалось пел погребальную песню завоевательским амбициям Сулеймана.
Ибрагим, пристально наблюдавший за перепадами настроения своего повелителя, понял, что настала пора привести в действие тайный план. После очередной тщетной атаки, длившейся с рассвета до полудня, он отозвал янычаров и велел им отступить в разрушенные пригороды для отдыха. Потом Главный визирь вызвал доверенного лучника и приказал выпустить в строго определенное место за крепостной стеной помеченную стрелу.
В тот день больше не предпринималось ни одной атаки: турки до темноты перетаскивали свои пушки от ворот Картнера к северной стене. Теперь следовало ожидать наступления с этой стороны, и потому большая часть защитников Вены переместилась туда. Но так ничего и не случилось, и какой бы ни была причина, солдаты радовались передышке – они валились с ног от усталости, теряя последние силы из-за кровоточащих ран и недосыпания.
Этой ночью огромная рыночная площадь перед дворцом эрцгерцога бурлила: в погребах одного богатого еврейского купца солдаты обнаружили огромный запас вина. Купец надеялся извлечь тройную выгоду, продав припрятанное вино, когда все остальные жидкости в городе кончатся. Не обращая внимания на гневные крики офицеров, разгоряченные солдаты принялись выкатывать из погребов на площадь огромные бочки и вскрывать их. Сальм решил не вмешиваться в ситуацию. Пусть лучше напьются, чем свалятся с ног от усталости и отчаяния, рассудил старый вояка и заплатил еврею из своего кошелька. К вожделенным бочкам со стен спускались все новые солдаты и тут же присоединялись к общему веселью, оставляя горожанам лишь незавидную роль наблюдателей.
Пьяные крики и песни вскоре слились в единый нестройный, но мощный хор, к которому изредка примешивались случайные выстрелы какой-нибудь пушки, мрачно диссонировавшие с этой безумной праздничной атмосферой площади. Готтфрид фон Кальмбах в очередной раз опустил свой шлем в бочонок и, наполнив его до краев, поднес к губам. Погрузив усы в вино, он отхлебнул добрый глоток и вдруг увидел поверх ободка шлема знакомую фигуру. Готтфрида вновь захлестнуло острое чувство обиды.
Рыжая Соня, по-видимому, приложилась уже не к одному бочонку – ее наголовник съехал на одно ухо, рыжие волосы в беспорядке разметались по плечам, а в глазах сверкали безумные огоньки.
– Ха! – презрительно крикнула она, увидев, что Готтфрид смотрит на нее. – Да это же великий покоритель турок, и его нос, как всегда, в бочонке! Дьявол бы побрал всех выпивох на свете!
Она опустила серебряный, с драгоценными камнями, кубок в бочку и, наполнив его до краев, осушила одним глотком. Готтфрид опустил шлем и мрачно уставился на нее.
– Ты что глаза-то таращишь? – развязно продолжала Рыжая Соня. – Я что, по-твоему, должна на тебя любоваться? Хорош красавчик, в ржавой кольчуге и с пустым кошельком! По мне даже Пауль Бакиш сходит с ума! Так что проваливай, пьянчуга, безмозглый пивной бочонок!
– Да будь ты проклята, подлая баба! – рявкнул Готтфрид. – И нечего задирать нос, когда твоя сестра – подстилка у султана!
Глаза Сони полыхнули огнем, и она обрушила на фон Кальмбаха поток замысловатых ругательств, на которые он не менее достойно отвечал. Наконец, рыжеволосой фурии показалось этого мало, и она стала угрожающе надвигаться на Готтфрида.
– Ну ты, рыжая бестия! – Фон Кальмбах качнулся ей навстречу. – Я вот сейчас возьму и утоплю тебя в этой бочке!
– Да ты сам там раньше окажешься, хряк паршивый! – крикнула она, перекрывая своим голосом громкий смех солдат, столпившихся вокруг. – Все равно от тебя никакого толку! Если бы ты так же доблестно сражался с турками, как с пивными бочонками!
– Разорви тебя псы, мерзавка! – зарычал Готтфрид. – Да я поотрывал бы им головы, если бы они не прятались возле своих пушек. Или прикажешь метать в них со стены кинжалы?
– Ну, что ты хорохоришься-то! – презрительно засмеялась Соня. – Разве у тебя когда-нибудь хватит мужества напасть на них самому? Ведь их там тысячи!
– Клянусь Богом! – Взбешенный гигант выхватил свой огромный меч и взмахнул им над головой. – Ни одна девка не смеет называть меня трусом или пьяницей! Я пойду и разнесу их проклятые шатры, даже если больше никто не захочет составить мне компанию!
Его последние слова утонули в невообразимом шуме. Пьяная толпа, взбудораженная спором, оживленно загалдела. Опустошив в считанные мгновения ближайшие бочки, солдаты принялись вытаскивать свои мечи и, шатаясь и галдя, направились к внешним воротам.
Дорогу им пытался преградить Вульф Хаген; он расшвыривал пьяных людей направо и налево и яростно кричал:
– Стойте, пьяные ослы! Не лезьте туда в таком виде! Стойте...
Но солдаты оттеснили его и устремились на мост диким безумным потоком.
Ночное небо чуть посветлело над восточными холмами, когда в окутанном безмолвием турецком лагере раздалась тревожная барабанная дробь. Турецкие часовые, едва опомнившись от изумления, выпустили в воздух сигнальные огни, чтобы предупредить лагерь о нашествии дикой орды христиан, которые валом валили по навесному мосту, размахивая мечами и пивными кружками. Когда последний австрийский солдат миновал ров, мощный взрыв потряс воздух, стена у самых ворот задрожала, и от нее откололся огромный кусок. В турецком лагере поднялся страшный шум, но надвигавшаяся толпа не останавливалась.
Христианское воинство – около восьми тысяч солдат – устремилось к развалинам, в которых разместился костяк турецкого войска. Полусонные и обалдевшие от неожиданной вылазки – но одетые и при оружии – янычары начали спешно строиться в боевой порядок. Однако атакующие, не мешкая, бросились вперед: австрийцы превосходили числом мусульман, а кроме того, свою роль сыграли их пьяная ярость, внезапность и быстрота нападения. Перед бешено свистящими в воздухе мечами христиан янычары дрогнули и начали отступать. Пригороды Вены превратились в арену кровавой бойни, где обе стороны, неистово рубя друг друга, вскоре покрыли землю месивом искромсанных тел. С высоты Земмеринг Сулейман и Ибрагим видели, как непобедимое воинство обратилось в бегство, в панике бросившись к ближайшим холмам в поисках укрытия.
А в это время в городе добровольцы спешно заделывали огромную брешь, возникшую в результате загадочного взрыва. Сальм был склонен считать, что это натворили – правда, неизвестно, зачем – пьяные участники вылазки, в противном случае, под прикрытием оседающей пыли, турки уже проникли бы в город,
