Настроение у Джона после завтрака было неважное. Ему предстоял путь в Кекстон: раньше дорога туда в шарабане отнимала почти три часа, а теперь это расстояние без всяких усилий можно было покрыть за двадцать минут.
Он зажег сигару и отправился на прогулку, правда, не по улицам Кекстона, а по улицам городка в десяти милях от него. Если он приедет в Кекстон к вечеру, скажем в сумерках, то…
И вдруг с какой-то щемящей болью Джон осознал, что жаждет темноты, приветливости тихих вечерних огней. Лилиан, Джо, Герман и все остальные… Восемнадцать лет прошло и для них, не только для него. Теперь ему в какой-то мере удалось превратить свой страх перед Кекстоном в страх за других людей, и он почувствовал облегчение. Но тут же вспомнил, что он затеял, и ему снова стало не по себе. Придется столкнуться с большими переменами, с новыми людьми, новыми зданиями, с людьми средних лет, ставшими стариками, с молодежью, которая стала теперь поколением средних лет. Во всяком случае, теперь он думал о других. Теперь он уже не думал только о себе, как в те времена, когда писал домой восемнадцать лет назад. «Неужели я по-прежнему думаю только о себе?» — вот к чему сводился вопрос.
Действительно, нелепое положение! Он так весело проехал по горной части штата, Нью-Йорк, по западной части Пенсильвании, по восточной части Огайо. В полях и городах люди были заняты работой, фермеры ехали на машинах в город, на отдаленной дороге, тянувшейся по долине, поднимались облака пыли. Около какого-то моста он остановил автомобиль и немного погулял по берегу ручья, который, извиваясь, исчезал в лесу.
К людям он относился сочувственно. Только раньше он никогда не уделял им много временя мыслям о них самих, об их делах. «Мне некогда», — говорил он себе. Джон всегда отдавал себе отчет в том, что хотя он и неплохой архитектор, но должен помнить, что все в Америке движется стремительно. На арену выходят новые люди. Не может же он вечно опираться на дядину репутацию. Каждое мгновение приходится быть начеку. К счастью, ему помогла женитьба: ему удалось завести знакомства с очень нужными людьми.
Дважды он подхватывал кого-то по дороге. Сначала это был паренек лет шестнадцати из маленького городка в восточной Пенсильвании. Он пробирался к тихоокеанским берегам, подсаживаясь на попутные машины, — обычное летнее приключение! Джон вез его целый день, с невыразимым удовольствием слушая его болтовню. Так вот каково оно — молодое поколение! Глаза у мальчишки были очень приятные, и держался он предупредительно и по-дружески. Он курил папиросы, а когда их машину задержал прокол, он очень быстро и расторопно сменил поврежденную камеру. «Незачем вам и руки пачкать, мистер, я это сейчас, в одну минуту», — сказал он, и слово у него не разошлось с делом. Мальчуган сообщил, что хочет проехать через всю страну к Тихому океану, а там устроиться на каком-нибудь торговом судне и, если удастся, махнуть в кругосветное путешествие. «Но знаете ли вы иностранные языки?» Нет, мальчик их не знал. Перед Джоном Холденом промелькнули картины знойных восточных пустынь, многолюдных азиатских городов, полудиких горных стран. Еще начинающим архитектором, до смерти дяди, он провел два года за границей, изучая зодчество различных стран; но он не поведал мальчику своих мыслей. В своем беззаветном стремлении вперед этот мальчик готов был пуститься в кругосветное путешествие с такой же легкостью, как он сам юношей мог попытаться найти дорогу от дядиного дома в восточной части Восемьдесят первой улицы до Бэттери.[2] «Как знать, может быть ему; и удастся?» — подумал Джон. Провести день с этим мальчиком было удивительно приятно, и на следующее утро Джон рыскал повсюду, чтобы найти его и повезти дальше, но мальчик уже уехал, его посадил кто-то, успевший встать пораньше. Что бы Джону пригласить его к себе в гостиницу! Но сейчас было уже поздно.
Юность, дикая и необузданная, способная кинуться вперед очертя голову! Не понимаю, почему я никогда не был на это способен и даже к этому не стремился. Ах, если бы он был хоть чуточку более диким, более отчаянным в ту ночь, в те времена, когда он с Лилиан…
«Да, когда ты готов черт знает на что в собственной жизни — очень хорошо, прекрасно, но если тут замешан еще кто-нибудь, например молодая девушка из маленького городка, да еще когда она остается, а ты удираешь…» Он с необычайной отчетливостью вспомнил, что в ту ночь, много лет назад, когда он сидел с Лилиан на крылечке перед домом ее отца его рука… Казалось, Лилиан в тот вечер не стала бы возражать, даже если бы ему на ум взбрело бог знает что. Но он подумал, да, он подумал о последствиях. Мужчины должны защищать, охранять женщин, и всякое такое, Лилиан, видимо, была ошеломлена, когда он взял да ушел, хотя, собственно, было уже три часа утра. Она очутилась в положении человека, ожидающего на станции прихода поезда; и вдруг выходит некая личность и пишет на черной доске: «Поезд № 287 отменен», или что-нибудь в этом роде.
Да, он все-таки поступил правильно.
А потом, четыре года спустя, он женился в Нью-Йорке на женщине из хорошей семьи. Даже в таком городе, как Нью-Йорк, городе с огромным населением, ее семья пользовалась широкой известностью. У них всюду были связи.
После свадьбы, правда, он иногда кое-чего не понимал. Случалось, что Гертруда поглядывала на него с каким-то странным огоньком в глазах. Да и тот мальчишка, которого он подобрал на дороге — когда Джон что-то такое ему сказал, у него блеснул в глазах тот же странный огонек. Как неприятно было бы сознавать, что мальчишка на следующее утро намеренно уклонился от встречи. Существовал некий двоюродный брат Гертруды. Как-то, уже после свадьбы, до Джона донеслись слухи, что Гертруда раньше хотела выйти замуж за этого двоюродного брата, но, конечно, Джон не сказал ей ни слова. Да и чего бы ему впутываться? Она была его женой. Он слышал, что против этого двоюродного брата имелись какие-то серьезные возражения со стороны ее семьи. Говорили, что он молодчик непутевый — картежник и пьянчуга.
Однажды этот двоюродный брат явился в квартиру к Холденам в два часа ночи. Он был пьян и требовал немедленного свидания с Гертрудой. Она накинула на себя халат и сошла к нему. Встреча произошла в вестибюле, внизу, где, собственно говоря, любой мог вдруг войти и застать ее. Мальчишка- лифтер и швейцар ее, во всяком случае, видели. Она стояла и беседовала с ним в вестибюле почти целый час. О чем? Джон никогда не задавал Гертруде прямых вопросов на эту тему, и сама она об этом тоже ничего не сказала. Когда она снова поднялась наверх и легла в свою кровать, он весь дрожал на своем ложе, но не произнес ни звука. Он боялся, что, начав разговор, не удержится и наговорит грубостей, лучше уж взять себя в руки. После этого двоюродный брат исчез. Джон подозревал, что Гертруда потом тайно посылала ему деньги: он уехал куда-то на Запад.
Теперь Гертруда умерла. Она всегда была как будто здорова, но вдруг заболела какой-то странной, медленно сжигавшей ее лихорадкой, которая тянулась почти год. Иногда казалось, что Гертруде стало лучше, но потом лихорадка возвращалась с новой силой. Может быть, Гертруда больше не хотела жить? Страшно подумать! Когда она умирала, Джон, вместе с доктором, стоял у ее постели. У него было примерно такое же чувство, какое он испытывал в ту ночь своей юности, когда отправился с Лилиан на бейсбольное поле: странное ощущение своей неполноценности. Не было никакого сомнения, что в глубине души обе женщины в чем-то обвиняли его.
Но в чем? Смутно и неизъяснимо, но он всегда чувствовал, что и его дядя, архитектор, и тетка относились к нему неодобрительно. Они завещали ему своя деньги, но… Как будто дядя сказал ему, как будто Лилиан в ту давно минувшую ночь сказала ему…
Неужели они все сказали ему одно и то же, неужели Гертруда, его жена, сказала ему то же самое, лежа на смертном одре? Только улыбка. «Ты всегда так хорошо следишь за собой, не правда ли, Джон, дорогой мой? Ты строго соблюдаешь все правила. Ты не рискуешь ни собой, ни другими».
Однажды, в минуту раздражения, она: действительно сказала ему нечто в этом роде.
II
В городке, расположенном в десяти милях от Кекстона, не было даже парка, чтобы посидеть и подышать воздухом.
А если остаться в гостинице, того и гляди нагрянет кто-нибудь из Кекстона: «Здорово, вы как сюда попали?»
Как тогда ему объяснишь? Ведь он жаждал приветливости тихих вечерних огней и для себя и для
