в каждом городе свой особенный запах, и можно узнать даже с завязанными глазами. И опять почувствовал я, что нездоров, холодно стало дышать, и подумал я с большим страхом: что стану делать, если опять захвораю?
Пошли мы пешком большой и широкой улицей, и опять нам навстречу катились автомобили и рекой текли люди. Закружилася у меня голова, и даже пришлось придержаться. Справился я с собой скоро.
Шли мы пешком версты две. Отец Андрюши жил, по-здешнему, недалеко, в темной и глухой улице, где по обе стороны чередой тянулись ворота, большие и темные, будто не открывавшиеся никогда. В одни такие ворота зашли мы.
Был это гараж для автомобилей, большой и мрачный. Поднялись мы со двора по узенькой лестнице наверх, постучались. Жил отец Андрюши сторожем при гараже, в двух комнатушках.
Встретили нас с большою радостью. Старик - отец Андрюши - был маленький, легкий, в морщинках. А мать - высокая и крупная, и на нее всем своим обликом походил Андрюша.
Выбежала к нам сестренка его, девушка, тоже высокая и лицом чистая, как брат. А за нею два мальчика в курточках. И чем-то сразу напомнила она мне Соню, какою-то черточкою в лице, своею улыбкою, и так это вышло, что вдруг забилося у меня сердце... Понял я тогда, что живут они в большой нужде и очень теснятся: пять человек на две комнатки, - и пожалел я, что, не подумавши, согласился на Андрюшино предложение.
А тут они на меня все:
- Вы - русский, русский?
- Да, - говорю, - русский, самый, что ни на есть.
- Ну вот как хорошо, как мы рады! Ведь вы Андрюшин приятель, он нам писал.
И больше всех Андрюшина сестренка - Наташа, - глаза так и блестят:
- Так мы здесь по России скучаем и о русских людях!..
Понял я, что и впрямь рады сердечно, - хорошие люди. А старик вокруг нас ходит, тоже доволен, поглядывает на Андрюшу.
Поставили для нас кофей, усадили, все по-семейному, и первый раз почувствовал я себя так, точно вдруг перенесся в Россию, такие были ласковые и простые люди.
Разглядел я всех. Понравилась мне Андрюшина мать. Была она совсем простая, и лицо у нее бабье, деревенское русское.
Помню, спросил я у нее между прочим:
- Как же, - говорю, - привыкаете к чужой стороне?
Взглянула она на меня:
- Никогда, - говорит, - не привыкну и не думаю привыкать! Тут мне каждый камушек лежит поперек.
И опять я загляделся на сестренку Андрюшину. Было у ней что-то от Сони, нет-нет и проглянет, где-то в улыбке ее, в самых губах. А так была непохожа: выше ростом, и держалась смелее. И почему-то билося у меня сердце.
Попервоначалу ничего не объявил Андрюша о нашем положении, о том, что остались мы без работы и приехали искать места.
Просидели мы так весь вечер в разговорах. Рассказал мне Андрюшин отец, как выехали они из Петербурга сюда, на хорошее жительство, и как вот тут приходится мыкать горе. Старые-то корни давненько подгнили.
А сестренка знай режет свое:
- В Россию, в Россию! Видеть, - говорит, - не могу здешних.
Улеглись мы в тот день поздно, наговорившись. Потеснились для нас в комнатенке, освободили место, и долго я лежал не засыпая, сдерживал кашель. Не выходила у меня из головы Соня, а с нею Россия. - Когда-то увижу?
Есть у меня примета: всякий раз перед болезнью, теснит в груди и немеют ноги, и чувствовал я, что не выдержу долго.
Поутру объявил Андрюша, что выгнали нас с завода и приехали мы искать места. Рассказал все подробно.
Выслушал нас старик, покачал головою:
- Все это прискорбно, но не следует падать духом. Время, конечно, такое, - и безработных в стране очень много...
Присоветовал он нам итти в контору, требовать наше жалование, и тут мы и порешили начать с того день.
XIV
Тогда же поутру пошли мы в контору, а по-здешнему в 'офис', куда давненько приходили с Южаковым, чтобы сговориться о месте. И опять сидели на кожаных стульях и видели, как за стеклянною дверью перебегают люди и блестят у них на головах проборы.
Держали нас очень долго.
Принял нас тот черный, что был у нас на заводе. Сидел он перед столом в вертящемся стуле и писал быстро золотой ручкой, и запомнил я его пальцы - длинные и костлявые.
Положил он ручку и поворотился к нам на винту вместе со стулом:
- Что хотите сказать?
Объявил я ему точно, что уволены мы с завода, по неизвестным причинам, и выплачено нам жалованья всего лишь по четыре фунта.
Было мне почему-то неловко, и глядел я на его руки: я по рукам узнаю человека.
Усмехнулся он тонко, взглянул исподлобья.
- О причинах вам неизвестно?
- Да, - говорю, - понять мы не можем и не знаем за собою вины.
Стал он очень холодный:
- Так, - говорит, - вы должны понимать, что мы не можем держать у себя лиц, могущих нас скомпрометировать в глазах державы, давшей нам приют. Вы, разумеется, помните, что взяты по рекомендации консульства, и тем более должны были себя соблюдать.
И дальше, дальше, - все очень чисто и точно.
Даже вступился за меня Андрюша:
- Как же так, мы вместе работали, и мне все известно?..
Перебил его черный:
- Ваше дело иное, вы подданный здешний и не можете класть пятна. Деньги мы выплатим вам теперь же с условием, что вы дадите расписку в том, что ни теперь ни вперед не будете иметь к нам никаких претензий.
И тут нам бумажку, что писал при нашем приходе.
Переглянулися мы с Андрюшей: подпишем?
Выдали нам деньги, по шести с чем-то фунтов. На том и покончили навсегда. И, выходя из конторы, опять я подумал: так вот мне всегда, еще со школы, всегда я без вины виноватый.
В тот день перебрался я на новое жительство. Не пускали меня в Андрюшином семействе, и сам Андрюша грозил запомнить навек, но понимал я их тесноту и сослался на свое нездоровье.
Остановился я в частном доме, в 'хоузе', в другой стороне города, у самых доков, где беднейшие люди. Был это большой дом, мрачный и старый, видавший виды. Через улицу начинались склады. По вечерам там тускло горели фонари, было темно, и потом узнал я, худая ходила о тех местах слава, мне же было тогда безразлично, и не было во мне никакого страху.
Комната досталась мне большая и мрачная, как подземелье. Встретила меня хозяйка, седая и говорливая, сказала цену: два шиллинга за неделю. О том, кто я и откуда почти не спросила, видно, такой был порядок.
Долго и буду помнить те три недели.
Стояли в комнате две большие кровати, рядышком, как в семейной спальне. Мне указала хозяйка на одну, что была подальше. А на другой спал человек, и виднелся из-под одеяла стриженый его затылок, волосы редкие, рыжие. И тут же обочь стул, и на стуле пиджак черный и подтяжки. Валялись под кроватью грязные сапоги.
Спросил я у хозяйки тихонько:
