приволье ребятишек, рыболовов, гусей и уток, - хотя и ребятишкам там купанье по пояс, однако и коровы на дневную дойку вылезают из реки же. Лес большой там был - сразу за Грушевкой и Гвоздёвкой; да и близ Никитина, с её множеством садов, несколько лесистых балок.
Ту весну мужики встречали в большой тревоге, и многие даже не хотели сеять: ведь всё уйдёт зазря, отымут? но и самим-то как без прокорма?
Ватажились в лесках и оврагах. Толковали, как себя защитить.
Но трудно крестьянам разных сёл - сговориться, соединиться, решиться, да ещё ж и выбрать момент, когда перейти черту большой войны.
А между тем гольдинские продотряды всё так же наваливались на сёла грабить, и всё так же сами пировали на стоянках. (А были случаи: велели подавать им на ночь заказанное число женщин - и подавало село, а куда денешься? легче, чем расстрелы.) И всё так же отряды из Губдезертира расстреливали для примера изловленных. (Призывали сразу три возраста 18-20-летних. А вступающие в РКП(б) освобождались от общего призыва.)
И в августе Двадцатого само собою вспыхнуло в Каменке Тамбовского уезда: пришедший продотряд крестьяне перебили и взяли их оружие. И в тех же днях в Трескино: близ волостного правления продотряд созвал собрание активистов - вдруг побежала по улице сила мужиков с вилами, лопатами, топорами. Продотряд стал в них стрелять - но нахлынувшей волной порубали отрядников два десятка, ещё и нескольких жён коммунистов заодно. (Убили и маленького мальчика из толпы: он признал одного из повстанцев: 'дядя Петя, ты меня узнал?' - и тот убил, чтобы мальчик его потом не выдал.) А в Грушевке так озлобились за всё отымаемое - повалили продотрядчика и, как по бревну, перепилили ему шею пилой.
Трудно, трудно русских мужиков стронуть, но уж как попрёт народная опара - так и не удержать в пределах рассудка. Из Княже-Богородицкого, Тамбовского же уезда, освячённая порывом справедливости крестьянская толпа в лаптях - пошла 'брать Тамбов' с топорами, кухонными рогачами, вилами - ВИЛЬНИКИ, как ходили в татарское время - потекли под колокольный звон попутных сёл, нарастая в пути, - и так шли к губернскому городу, пока в Кузьминой Гати их, беспомощных, не посекли пулемётными заставами, остальных рассеяли.
И - как пожар по соломенным крышам - понеслось восстание по всему уезду сразу, захватив и Кирсановский и Борисоглебский: повсюду перебивали местных коммунистов (и бабы резали их, серпами), громили сельсоветы, разгоняли совхозы, коммуны. Уцелевшие коммунисты и активисты - бежали в Тамбов.
Коммунисты нахожие - понятно откуда приходили. Но откуда набрались местные? По разным сельским случаям Павел Васильич это осмыслил, да кой кого он и раньше знал сам. При первых советских выборах волостных и сельских должностных лиц крестьяне ещё не разбирались, какая этим новым выпадет всеразмерная власть, им мнилось - ничтожная, ведь теперь для всех наступила СЛОБОДА, и не выборы главное, а хватать помещичью землю. И какой порядочный мужик оторвётся от своего хозяйства, чтоб исправлять какую-то там должность по выбору? И потекли на те должности - крестьяне лишь по рождению, а не по труду, озорные, бесшабашные, бездельники, голь, да кто с отрочества болтался чернорабочими при городах да на постройках, там успел лизнуть революционных лозунгов, да ещё все дезертиры с фронта Семнадцатого года, кто торопился на грабёж. Вот все эти - и стали сельские коммунисты, активисты, власть.
Павел Васильевич всем своим воспитанием и гуманистической традицией был всегда всей душой против всякого кровопролития. Но теперь, особенно после этого святого народного похода на Кузьмину Гать, соотношение бессильной правоты и неумолимого насилия проступило столь явно, что и правда же: не оставалось крестьянам ничего иного, как поднять оружие. (А много винтовок, патронов, шашек, гранат оставалось ещё, привезенных с германской войны и разбросанных после мамонтовского прорыва - у кого спрятано, у кого закопано.)
И Эктов не увидел и для себя, народника, народолюбца, иного выхода, как идти туда же и в то же. Хотя: кончилась большая гражданская война и какие надежды были теперь у мужицкого восстания? Но несомненно, что крестьяне будут лишены грамотного связного руководства. Пусть никакой не военный, лишь кооператор, да грамотный и смышлёный человек, - Эктов пригодится где-то там.
Но - жена, Полина, сердце моё неотрывное! и Мариночка, крошка пятилетняя, глазки васильковые! - как оставить вас? и - на какие испытания? на какие опасности? даже просто на голод? Вот оно, наше самое трепетное - оно и высшее наше счастье, оно и наша слабость.
Полина - в острой тревоге, но и посильно крепясь, отпустила его: ты - прав. Да... прав... Иди.
И осталась она с дочуркой на их городской квартире, со скудными запасами провизии и дров на будущую зиму, - но и что-то же заработает, учительница.
А Павел Васильич уехал из Тамбова, отправился искать предполагаемый центр восстания.
И нашёл его - в передвижном состоянии - малую кучку вокруг Александра Степановича Антонова, по происхождению кирсановского мещанина, в 1905 году - эсера-экспроприатора (не закрыть глаз: значит, и вперемежку с уголовщиной?), в 1917 вернувшегося из сибирской ссылки, до большевицкого переворота начальника кирсановской милиции, потом набравшего много оружия разоружением чехословацких эшелонов, проходивших через Кирсанов, - и уже летом 1919 с небольшой дружиной перебивал налётами местные комячейки там и здесь - когда сама партия эсеров всё никак не решалась сопротивляться большевикам, чтобы этим не помочь белым. Действовал Антонов и теперь не от эсеров, а от самого себя. Губчека ловила его всю зиму с 19-го года на 20-й - и не поймала. Антонов не кончил и уездного училища, образование никакое, но - отчаянный, решительный и смекалистый.
В нарождающемся штабе Антонова, который и штабом назвать ещё было нельзя, - не состояло даже хоть одного офицера со штабным опытом. Был местный самородок, из крестьян села Иноковки 1-й, Пётр Михайлович Токмаков: унтер царской армии, он на германском фронте выслужился в прапорщики, затем и в подпоручики, и вояка был превосходный, но всего три класса церковно-приходской. Ещё был боевой и буйный прапорщик, тоже из унтеров, распирающей энергии, Терентий Чернега, - в Семнадцатом примкнувший к большевикам, два года служил им, даже и в ЧОНе, а всего насмотрясь - перешёл на крестьянскую сторону. И ещё был унтер, артиллерист, Арсений Благодарёв, - из той самой Каменки, где всё началось, он и был из начинателей. Все эти трое дальше получили в командование по партизанскому полку, Токмаков потом - бригаду из четырёх полков, - но ни один же из них и близко не был способен к штабной работе. И адъютантом Антонова был вовсе не военный, а учитель Старых из Калугина на Сухой Панде.
И когда Эктов представился Антонову - так и пришёлся он пока самый подходящий 'начальник штаба': лишь бы грамотный сообразительный человек да умел бы топографическую карту читать. Спросил Антонов фамилию. Странно, но Эктов не запасся. Уже начал: 'Эк...', и тут же прохватило: нельзя называть! И горло само перешло на:
- а... га...
Антонову послышалось:
- Эгов?
А что? Псевдоним, и неплохой. Ответил уже чётко:
- Эго. Пусть так.
Ну, так и так, Антонов и не допытывался.
И скоро все его знали как 'Эго', тоже Павел, только Тимофеевич. И вскоре признали за ним авторитет 'начальника штаба' (сам себе удивлялся), впрочем он только чуть и связывал, соединял их общие дела, а и сам Антонов и его партизанские начальники чаще вели отряды своим порывом, никого не спрашивая, да и по внезапности обстоятельств.
Тамбовский уезд не так-то был и удобен для партизанской войны: как и бОльшая часть губернии - малолесен, равнина, небольшие холмы, правда много глубоких балок и оврагов ('яруг'), дающих и коннице укрытие от степного прозора. И сеть просёлков с наезженной колеёй, да скакала конница и поперёк поля.
А что это была за конница! Стремена - верёвочные, вместо сёдел у большинства - подушки (и на ходу вьётся пух из-под всадника...). Кто в солдатской одёжке, а кто в крестьянской (на шапке - красная ленточка наискось: они - за революцию, тоже красные! и обращение, когда не по деревенским кличкам: 'товарищ'). Зато - повстанцы всегда на свежих конях, беспрепятственно меняют их у крестьян (хоть и не без крестьянской обиды: НАШИ-то ребята наши, так ведь и лошадь МОЯ...). Понасобирали берданок,
