разве мы войну выиграем?
- А зачем мешки ножами резали? - негодовала Валя. - Это по-каковски? Это наш народ?
- Должно быть зашиты были, - высказал Кордубайло и вытер нос рукой.
- Так - разорничать? чтоб мимо сыпалось? на путя? - возмутилась тётя Фрося. - Сколько прорвали да сколько просыпали, товарищ лейтенант! Это сколько детей можно накормить!
- Ну, правильно, - сказал старик. - А в такой вот дождь в полувагонах и остальная помокнет.
- А, да что с ним говорить! - раздосадовался Зотов на себя больше, что встрял в никчёмный и без того ясный разговор. - Не шумите тут! Работать мешаете!
Тётя Фрося уже пообчистила фитиль, зажгла коптилку и укрепила её в фонаре. Она поднялась за своим отвердевшим, скоробившимся плащом:
- Ну-к, подвостри мне, Валюта, карандашик. Пойду семьсот шестьдесят пятый списывать.
Зотов ушёл к себе.
Вся эта вчерашняя история могла кончиться хуже. Окруженцы, когда убили их товарища, оставили мешки с мукой и бросились с рёвом на мальчишку-часового. Они уже вырвали у него винтовку - да, кажется, он её и отдал без сопротивления, - начали бить его и просто бы могли растерзать, если б наконец не подоспел разводящий. Он сделал вид, что арестовал часового, и увёл.
Когда везут окруженцев, каждая комендатура подноравливает спихнуть их сразу дальше. Прошлой ночью ещё один такой эшелон - 245413-й, из Павельца на Арчеду - Зотов принял и поскорее проводил. Эшелон простоял в Кочетовке минут двадцать, окруженцы спали и не выходили. Окруженцы, когда их много вместе, - страшный, лихой народ. Они не часть, у них нет оружия, но чувствуют они себя вчерашней армией, это те самые ребята, которые в июле стояли где-нибудь под Бобруйском, или в августе под Киевом, или в сентябре под Орлом.
Зотов робел перед ними - с тем же чувством, наверно, с каким мальчишка-часовой отдал винтовку, не стреляя больше. Он стыдился за своё положение тылового коменданта. Он завидовал им и готов был, кажется, принять на себя даже некоторую их небезупречность, чтоб только знать, что за его спиной тоже - бои, обстрелы, переправы.
Сокурсники Васи Зотова, все друзья его - были на фронте.
А он - здесь.
Так тем настойчивей надо было работать! Работать, чтоб не только сдать смену, в ажуре, но ещё другие, другие дела успевать делать! Как можно больше и лучше успеть в эти дни, уже осенённые двадцать четвёртой годовщиной. Любимый праздник в году, радостный наперекор природе, а в этот раз - рвущий душу.
Кроме всей текучки, уже неделю тянулось за Зотовым дело, имевшее начало в его смену: был налёт на станцию, и немцы порядочно разбомбили эшелон с воинскими грузами, в котором были и продукты. Если б они разбомбили его начисто - на этом бы дело и закрылось. Но, к счастью, уцелело многое. И вот теперь требовали от Зотова составить в четырёх экземплярах полные акты-перечни: грузов, приведенных в полную негодность (их должны были списать с соответствующих адресатов и отнарядить новые); грузов, приведенных в негодность от сорока до восьмидесяти процентов (об использовании их должно было решиться особо); грузов, приведенных в негодность от десяти до сорока процентов (их должны были направлять дальше по назначению с оговорками или частичной заменой); наконец грузов, оставшихся в целости. Усложнялось дело тем, что хотя грузы разбомблённого поезда все теперь были собраны в пакгаузах, но это произошло не тотчас, по станции бродили непричастные люди, и можно было подозревать хищения. Кроме того, установка процента годности требовала экспертизы (эксперты приезжали из Мичуринска и из Воронежа) и бесконечной переставки ящиков в пакгаузах, а грузчиков не хватало.
Разбомбить и дурак может, а поди разберись!
Впрочем, Зотов и сам любил доконечную точность в каждом деле, поэтому он много уже провернул из этих актов, мог позаняться ими сегодня, а за неделю думал и всё подогнать.
Но даже и эта работа была - текучка. А выглядел Зотов себе ещё работу такую. Вот сейчас он, человек с высшим образованием, а в характере с задатками систематизации, работает на комендантской работе и получает полезный опыт. Ему особенно хорошо видны сейчас: и недостатки наших мобилизационных предписаний, с которыми нас застала война; и недостатки в организации слежения за воинскими грузами; видны и многие значительные и мелкие улучшения, которые можно было бы внести в работу военных комендатур. Так не прямой ли долг его совести такие все наблюдения делать, записывать, обрабатывать - и подать в виде докладной записки, в Наркомат обороны? Пусть его труд не успеет быть использован в эту войну, но как много он будет значить для следующей!
Так вот для какого ещё дела надо найти время и силы! (Хотя выскажи такую идею капитану или в комендатуре узла - будут смеяться. Недалёкие люди.)
Скорей же разбираться с попутными! Зотов потёр одну о другую круглые ладонца с короткими толстенькими пальцами, взял химический карандаш и, сверяясь с шифровкой, разносил на несколько листов ясным овальным почерком многозначные, иногда и дробные номера транспортов, грузов и вагонов. Эта работа не допускала описки - так же, как прицел орудия. Он в усердии мелко наморщил лоб и оттопырил нижнюю губу.
Но тут в стекольце двери стукнула Подшебякина:
- Можно, Василь Васильич? - И, не очень дожидаясь ответа, вошла, неся тоже ведомость в руках.
Вообще-то не полагалось ей сюда заходить, решить вопрос можно было на пороге или в той комнате, - но с Валей у него уже не раз совпадали дежурные сутки, и просто деликатность мешала ему не пустить её сюда.
Поэтому он только залистнул шифровку и как бы случайно чистой бумагой прикрыл колонки чисел, которые писал.
- Василь Васильич, я что-то запуталась! Вот, смотрите... - Второго стула не было вблизи; и Валя прилегла к ребру стола и повернула к Зотову ведомость с кривоватыми строчками и неровными цифрами. - Вот, в эшелоне четыреста сорок шесть был такой вагон - пятьдесять семь восемьсот тридцать один. Так - куда его?
- Сейчас скажу. - Он выдвинул ящик, сообразил, какой из трёх скоросшивателей взять, открыл (но не так, чтоб она могла туда засматривать) и нашёл сразу: - Пятьдесят семь восемьсот тридцать первый - на Пачелму.
- Угу, - сказала Валя, записала 'Пач', но не ушла, а обсасывала тыльце карандаша и продолжала смотреть в свою ведомость, всё так же приклонённая к его столу.
- Вот ты 'че' неразборчиво написала, - укорил её Зотов, - а потом прочтёшь как 'вэ' - и на Павелец загонишь.
- Неу-жели! - спокойно отозвалась Валя. - Будет вам, Василь Васильич, ко мне придираться-то! Посмотрела на него из-под локона. Но подправила 'ч'.
- Потом во-от что... - протянула она и опять взяла карандаш в рот.
Обильные локонцы её, почти льняные, спустились со лба, завесили глаза, но она их не поправляла. Такие они были вымытые и, наверно, мягонькие, Зотов представил, как приятно потрепать их рукой. - Вот что... Платформа один-ноль пять-сто десять.
- Малая платформа?
- Нет, большая.
- Вряд ли.
- Почему?
- Одной цифры не хватает.
- И что ж теперь делать? - Она откинула волосы. Ресницы были у неё такие ж беленькие.
- Искать, что! Надо внимательней, Валя. Эшелон - тот же?
- У-гм.
Заглядывая в скоросшиватель, Зотов стая примеряться к номерам.
А Валя смотрела на лейтенанта, на его смешные отставленные уши, нос картошкой и глаза бледно- голубые с серинкой, хорошо видные через очки. По работе он был въедливый, этот Василь Васильич, но не злой. А чем особенно ей нравился - был он мужчина не развязный, вежливый.
- Эх! - рассердился Зотов. - Сечь тебя розгами! Не ноль пять, а два ноля пять, голова!
