следовательно, и простреливались, и когда на исходе одной ночи пришел приказ отходить, то одновременно стало ясно, что полк окружен и что отходить некуда.
Перед рассветом короткой весенней ночи Смурова вызвал командир полка. Возле штаба, размещавшегося в маленькой мазанке на дне оврага, стояла, перекосившись, тяжелая машина. Она была подбита.
У входа в уже опустевший штаб, вокруг командира полка молча стояло несколько офицеров. Лица их были устало серы, они молча смотрели куда-то в рассветную даль, думая каждый о своем. Это была минута тишины впервые за много дней.
- Светает,- глухо сказал командир полка,- и если мы сейчас не прорвемся - каюк. У нас всего шестьдесят штыков, все остальные или ранены или понесут раненых. Так вот, сигнал атаки - серия красных ракет. Пулеметчикам - прикрывать наш отход двадцать минут, а потом без всяких сигналов тоже отходить. Ясно?
- Ясно!- негромко ответило несколько голосов.
- А тебе,- сказал он Смурову,- подорвать машину с боеприпасами. Сейчас же как красные ракеты - ты взорвешь! И отходишь со всеми. Ясно?
- Ясно!
- По местам!
И когда все быстро двинулись из оврага наверх к окопам, Смуров притащил ящик тола. Достал детонатор. Стал искать по карманам бикфордов шнур. Бикфордова шнура не было. А время шло. Небо заметно светлело. Все ясней выступали стены мазанок. Остались считаные минуты. Что делать?
Смуров снял с пояса гранату и привязал к ее чеке веревку, подсунул ее под ящик с толом и стал разматывать веревку, отходя от машины. Размотав ее полностью, с ужасом увидел, что веревка немыслимо коротка, а рядом Смуров не увидел больше ничего, чем можно было бы удлинить веревку. Неожиданно с радостью на фоне неба он различил провода, идущие над оврагом. Но в ту же минуту эти провода стали четкими и резкими, по небу одна за другой празднично веселыми пошли багровые пунктиры ракет. Смуров завертелся, заметался, схватился за свой ремень, а потом, услышав сразу вспыхнувшую пулеметную и ружейную стрельбу, понял, что каждая минута промедления уничтожает надежду прорваться. Ему ужасно захотелось тихонько положить на траву эту проклятую бечевку. Но он замотал головой, прилег в глубокую канаву, стиснул зубы и, сказав себе вслух 'Ну! Ну же!', закрыв глаза, дернул веревку обеими руками.
Он пришел в себя от нестерпимой головной боли. Было светло. Приподнимаясь, Смуров удивился, увидев, что он бос. Второе, что его поразило - полная тишина, царившая вокруг. И третье, заставившее его передернуться и припасть к земле, была большая группа немцев, деловито растаскивающих всякие товары из сельмага.
Смуров с трудом встал и, балансируя на непослушных ногах, стараясь быть незамеченным немцами, подошел к недалеко стоявшему сараю, надеясь закопаться в кизяк, наполнявший это полуразрушенное строение.
Последнее, что он почувствовал, это искровой вихрь, вспыхнувший в голове. Это один из немецких солдат, тот самый, что недавно стащил с него хромовые сапоги, считая его мертвым, неожиданно увидев, что ограбленный им труп сначала сел, а затем двинулся к сараю, быстро догнал этого странного человека и со всего размаха ударил его прикладом в затылок.
Вот что видел собственными глазами Уткин. Он раненый лежал тут же, но уже под конвоем.
* * *
Наши поиски продолжались и в следующие дни, хотя альпинисты говорили, что это уже не нужно, что теперь слово за ними, что скоро они доберутся до пещеры, и все будет ясно.
Они деятельно готовились к штурму.
План альпинистов был такой: по одной неширокой щели (как они говорили кулуару) добраться до гребня хребтика, затем пройти по хребтику так, чтобы очутиться над балконом и уже оттуда на тросе спуститься на него. Но для этого нужно было сделать много скальной работы. И они день за днем прокладывали дорогу по щели до гребня. Это так говорится - дорога. На самом деле в маленькой щелке, под огромным углом поднимавшейся к гребню, расчищались маленькие выступы, на которые можно поставить ногу, в трещины забивались скальные крючья, за которые можно держаться рукой, укреплялась веревка, страхующая альпиниста....
Шесть дней шла эта работа. Наконец, седьмого августа на гребень удалось доставить маленькую лебедку и моток троса. В этот же день четыре скалолаза двинулись по гребню, состоящему, по существу, из одних 'жандармов'. Целый день мы в бинокль следили, как эта четверка шаг за шагом, то прилипая к скалам, то прыгая, то выбивая в камне упоры для рук и ног, двигалась по этой каменной пиле. К вечеру того же дня они оказались на гребне, как раз над балконом. Но наступившая темнота задержала спуск. Уже в сумерках они просигналили нам вниз фонариком, что будут ночевать на гребне. Каково это ночевать на гребне хребта на Памире, который обвевается всеми ветрами, готовыми не только что заморозить, а сдуть человека вниз. Нам внизу не хотелось об этом и думать.
Вечером во время ужина рядом со мной сидел Сатанда, он не столько ел, сколько смотрел на гребень. По-видимому, и у него и у меня были одинаковые мысли о том, кто же будет виноват, если случится несчастье. Кто будет виноват, если кто-то сорвется с гребня? Я ли, затеявший всю эту историю с поисками? Уткин ли, или Сатанда, указавший нам эту пещеру?
В ночной темноте мы еще долго сидели, всматриваясь во мрак, туда, где был гребень, туда, откуда мог появиться какой-либо сигнал.
Шла ночь, но спать не хотелось. Часа через два после заката с той стороны со склона донесся грохот падающих камней, но что падало, почему, этого мы не могли знать до утра.
- Боже мой! Боже мой! Только бы благополучно! - сказал Аркадий, вставая.
Утром, когда взошедшее солнце обогрело окоченевшие тела альпинистов, они неожиданно быстро установили лебедку, и мы увидели, как с гребня, раскачиваясь на тросе, на выступ спустилась первая фигура.
За первой фигурой спустилась вторая, затем третий альпинист, дойдя примерно до полпути к балкону, закрепился на небольшом выступе скалы. К этому альпинисту была спущена лебедка, и к нему же спустился последний скалолаз, бывший на гребне. Затем они вместе спустили лебедку, а потом спустились и сами. В общем, не успели мы позавтракать и добраться до подножья склона, как с выступа уже спустился трос, приглашая нас подняться туда, наверх,
Подъем на высоту с помощью троса не требовал ни большого труда, ни времени.
За мной, бормоча 'идиотство', поднялся Рыбников, вслед за ним с громкими воплями 'Вира! Вира! Сакраменто!' поехал вверх Вася. Кира, когда ее поднимали, кричала: 'Осторожно! Вы всю меня обдерете и измажете о камни!' А Аркадий во время подъема бился на тросе как пойманная рыба на леске.
На небольшом выступе в стене темнел вход в пещеру и рядом из скалы сочился небольшой источник, воды которого сразу терялись в камнях. Никакого озерка, никаких фигур, никаких приношений богам, никакого пламени... Обсидиана тоже не было, окружающие скалы были однообразно серы, ведь склон горы, выступ на ней и стена, в которой была пещера, были из однородного известняка. И все стенки пещеры, как мы установили тотчас, уходившей в глубину горы почти на сто метров, также были из сплошного известняка.
Осмотрев это, мы все были сбиты с толку. Неужели то, что было перед нами и есть реальная основа легенды о капище?
Было ясно, что с определенных участков гребня этот карман можно видеть. Мог ли Смуров из-за утомления и специфичности освещения увидеть то, о чем он рассказывал, но чего мы не видели, т. е. фигуры идолов и красную стекловидную породу, главное, водоем и язык пламени?
Начальник скалолазов, мастер спорта Виктор Устинов утверждал, что вчера с гребня, когда они смотрели сюда, в разные часы дня, в разных условиях освещения цвет скал внутри в тенях казался временами фиолетовым, даже красноватым и что боковые стенки входа в пещеру порой напоминали какую-то фигуру.
Только Аркадий в восторге рассматривал стенки пещеры, расписанные примитивными, но чрезвычайно живыми рисунками, изображавшими диких зверей и сцены охоты.
Вот, упершись рыло в рыло, стоят два кабана и клыки выпирают у них из нижней челюсти, вот могучие яки, которых так легко отличить по мохнатым хвостам, мощным рогам и длинной шерсти. Вот человек вонзает длинное копье в брюхо приподнимающегося на задние лапы медведя. Вот целая стая стрел летит в кииков. А вот еще старый знакомый - полосатая, растянутая в прыжке, кошка несомненный тигр.
- Аркадий,- сказал я,- слушайте, чьи это рисунки? Какого времени?
- Несомненно, первобытного человека, неолит! Несомненно, по целому ряду признаков их возраст не менее шести - восьми тысяч лет. А может быть, они и более поздние.
- Не может быть! - сказал я.- Смотрите-ка, что нарисовано - тигр, кабан, страус - животные, живущие сейчас в низинах, животные, живущие в теплом климате. Откуда они могли взяться в высокогорьях Памира, чтобы послужить моделью для рисунков первобытного человека. Это немыслимо! Здесь на таких высотах не могли быть эти животные!
- А может, и могли! - закричал Аркадий.- Здесь, на Памире, встречаются странные вещи. Возьмите Кзыл-Рабат, высокогорье, холодная пустыня, ближайшее дерево за двести километров, а вот могилы, где похоронены люди, жившие здесь две тысячи лет назад, обложены деревом. А становища первобытного человека в долине реки Маркан-су, где жили люди семь тысяч лет назад, которые в кострах жгли дерево и даже очаги не огораживали. А ведь сейчас в Маркан-су дуют ежедневно такие ветры, что жизнь человека там немыслима. Нет, на Памире происходят сильнейшие смены климата. И я верю, что еще четыре - пять тысяч лет назад здесь мог жить кабан и страус и охотящийся за ними тигр. Горы растут и сейчас у нас на глазах.
Я слушал Аристова, глядя на сухую, почти лишенную растительности долину Курумды, и мне
