Когда всё это случилось, с Софи обошлись, как с ребенком, каковым она и была, если не по возрасту, то по характеру. Она не могла распоряжаться ничем из того, что принадлежало мужу, за исключением скромного дохода, оставленного на ее личные нужды. Зная ее неопытность и опасаясь, как бы ее не обманули, викарий передал решительно всё, что мог, в руки опекунов. Окончание мальчиком колледжа, поступление в Оксфорд, посвящение в сан – все было предусмотрено и расписано так, что ей только и оставалось в жизни: есть, пить, коротать время, изобретая всё новые прически, да держать дом в порядке для сына, приезжавшего к ней на каникулы.
Муж предвидел, что Софи, вероятно, надолго переживет его, и приобрел для нее в свое время уединенный особнячок на той же бесконечной, прямой улице, где находились церковь и пасторский дом; в этом особняке она могла жить до окончания своих дней, и она жила в нем, глядя целыми днями на крошечную лужайку перед домом да на решетчатую ограду, за прутьями которой кипела уличная жизнь; она подолгу глядела вдаль, где сквозь пыль и дым виднелись ряды закопченных деревьев и унылые фасады зданий, в которых гулко отдавался неумолчный шум главной улицы предместья.
Ее мальчик вместе со школьными науками, грамматиками и предрассудками усвоил какие-то аристократические замашки и незаметно утратил ту беспредельную детскую симпатию ко всему на свете – даже к солнцу и луне, – которую он, как и все дети, питал от рождения и которую его мать – сущее дитя природы – так в нем любила. Круг его интересов сузился и включал теперь только несколько тысяч богачей и аристократов – тоненькую прослойку среди сотен миллионов остальных людей, до которых ему не было никакого дела. Он всё больше и больше отдалялся от матери. «Общество» Софи состояло из мелких пригородных торговцев и клерков, а постоянно она общалась только со своими слугами, которых было всего двое; поэтому неудивительно, что после смерти мужа поверхностный лоск, который она позаимствовала у него, быстро сошел, и в конце концов сын начал стыдиться матери, манеры которой выдавали ее происхождение и заставляли его, джентльмена, мучительно краснеть. Не будучи еще настоящим мужчиной, он не понимал (и едва ли понял в дальнейшем, когда стал взрослым), что эти мелкие погрешности ничего не значат по сравнению с той горькой нежностью, которая переполняла ее сердце и которую она жаждала излить на него, или на кого-нибудь другого, или вообще на что угодно. Если бы он жил дома с матерью, эта нежность была бы направлена на него, но при настоящих обстоятельствах он, казалось, совсем не нуждался в ней, и эта нежность оставалась нерастраченной.
Невыносимая тоска овладела Софи; гулять она не могла, никакие поездки или путешествия не доставляли ей удовольствия. Так без. всяких событий протекло около двух лет, и она по-прежнему глядела на улицу, вспоминая селение, в котором родилась и куда вернулась бы – ах, с каким восторгом! – даже если бы ей пришлось там работать в поле.
Мало бывая на воздухе, она страдала бессонницей и часто, встав ночью или рано утром, глядела на пустынную улицу, вдоль которой выстроились фонари, точно дозорные в ожидании неведомой процессии. И в самом деле, по ночам, примерно около часу, можно было наблюдать нечто весьма похожее на процессию, когда отовсюду в город начинали стекаться повозки, груженные овощами для ковент-гарденского рынка. Часто смотрела она в эти мглистые, тихие часы, как они тянутся вереницей, фургон за фургоном, нагруженные зелеными бастионами, сложенными из капусты, ежеминутно готовыми развалиться и никогда не разваливающимися штабелями корзин с бобами и горохом, пирамидами белоснежной брюквы и горами всевозможных овощей, влекомые престарелыми клячами, храпящими от усталости и терпеливо удивляющимися, почему им приходится работать спозаранок, в такой час, когда всё живое вкушает заслуженный отдых. В эти часы бессонницы, порожденной усталостью и расстроенными нервами, она испытывала какое-то облегчение, когда, закутавшись в накидку, любовалась сверканием свежей зелени, оживающей под лучами уличных фонарей, или с глубоким сочувствием наблюдала за измученными лошадьми, за тем, как лоснятся их потные бока и как валит от них пар после многомильного перехода.
С огромным интересом, как зачарованная, смотрела Софи на эти повозки, такие необычные в городской обстановке, и на сельских жителей, жизнь которых была так не похожа на жизнь тружеников, снующих по той же улице в дневные часы. Как-то раз, ночью, человек, сопровождавший фургон с картофелем, пристально посмотрел на окна ее дома, и ей смутно показалось, будто человек этот ей знаком. Она стала высматривать его. Его старомодный фургон с желтым передком было нетрудно узнать, и на третью ночь она увидела его вторично. Он шел рядом с фургоном, и на сей раз она убедилась, что это действительно Сэм Гобсон, садовник из Геймида, некогда собиравшийся жениться на ней.
Она и раньше нередко вспоминала его; она гадала, не была ли бы жизнь с ним в коттедже более счастливой, чем то существование, на которое она себя обрекла. Она не чувствовала тогда нежности к Сэму, но в нынешней ее безрадостной жизни появление Сэма воскресило ее интерес к нему – живой интерес, в значении которого трудно ошибиться.
Она легла в постель и принялась размышлять. Когда же возвращаются домой эти продавцы овощей, приезжающие на рынок глубокой ночью? Днем их порожние фургоны совсем терялись в обычной сутолоке, но, кажется, ей случалось замечать их в полдень или чуть пораньше.
Был еще только апрель, но после завтрака она раскрыла окно, залитое неяркими лучами весеннего солнца, села и начала наблюдать. Она делала вид, что шьет, но не сводила глаз с улицы. Около половины одиннадцатого долгожданный фургон, на этот раз пустой, показался на дороге, направляясь в обратный путь. Но Сэм уже не смотрел по сторонам, а сидел, глубоко задумавшись.
– Сэм! – крикнула она.
Он вздрогнул, обернулся, и лицо его просияло. Он подозвал какого-то мальчишку, попросил его подержать лошадь, а сам соскочил на землю и подошел к окну.
– Я спустилась бы к тебе, Сэм, только мне это не так-то легко! – сказала она. – А ты знал, что я здесь живу?
– Конечно, я знал, что вы живете где-то в этих краях, миссис Туайкот. Я и то всё время посматриваю, не увижу ли вас где.
Он в двух словах рассказал ей, как попал сюда. Он давно уже бросил заниматься садоводством в селении под Олд-брикемом и теперь служил управляющим у богатого огородника где-то южнее Лондона; в его обязанности входило два-три раза в неделю отвозить товар на ковент-гарденский рынок. В ответ на ее жадные расспросы он признался, что переехал в эти места года два назад, после того как прочитал в олдбрикемской газете сообщение о том, что в южном пригороде Лондона умер священник, который раньше был викарием в Геймиде; он сказал еще, что ему захотелось узнать, где она живет, что он не мог противиться этому желанию и всё бродил вокруг да около, пока не получил свою нынешнюю должность.
Они поговорили о родном селении в милом Северном Уэссексе, где они вместе играли в детские годы. Она старалась не забывать, что она теперь важная особа и ей не к лицу откровенничать с Сэмом. Но силы быстро изменили ей, голос задрожал, и на глазах появились слезы.
– Сдается мне, вы несчастливы, миссис Туайкот? – спросил Сэм…
